Я помню его совсем молодым попиком: в подряснике, а в домашних условиях иногда без него – в ситцевой рубашке, подтянутой пояском и плисовых шароварах. Мне казалось, что он не давал своим волосам вдоволь расти в длину, и подстригал их, чего не полагалось.

Он всегда чем-либо увлекался, но только не своей службой. Наоборот, мне казалось, что его увлечения всегда сводились к тому, чтобы, как говорится, забыться от своей службы. Он выписывал много газет и различные ценные книги, например, Брэма. Он купил фотоаппарат и увлекался фотографированием. В Сугояке[130], где он священствовал, прихожане узнали об этом, и во время первой империалистической войны солдатки постоянно приходили к нему с просьбой сфотографировать их и послать карточку мужу на фронт. У него хранились горы негативов, которые во время революции затерялись, вернее всего – были разбиты.

Он выписывал домашнюю аптечку, и к нему приходили то с «больным брюхом», что было чаще летом, то с головной болью – с «жаром», и он давал то висмут, то аспирин и пр. Впрочем, чаще он направлял больных к врачу.

В первые годы жизни в Сугояке он завёл хозяйство: рабочих лошадей, сельско-хозяйственный инвентарь, но не увлёкся этим и поддерживал больше это предприятие по инерции и под влиянием супруги Марии Владимировны, унаследовавшей это увлечение сельским хозяйством от своего батюшки. У ней, у его супруги, сильнее была развита «хозяйственная жилка» и даже склонность к стяжательству, опять-таки как у её батюшки. Брат, например, тяготился так называемыми «сборами» по приходу: сам не ездил и супругу отговаривал, но она не соглашалась «попускаться своему» и всё выводила в «ажур».[131] Но он увлекался разведением новых видов овощей, а особенно цветами. Так, в огороде они разводили морковь-коротель, корляби[132], репчатый лук, цветную капусту, тыквы и пр. В саду у них были различные цветы: настурции, флоксы, резеда, различные сорта георгинов, портулак, ролы и пр. Он выписывал из Голландии корни гиацинтов. Он выписывал каталог цветов.[133]

В Сугояке вся семья Игнатьевых увлекалась пением. Он не пел в хоре в отличие от своих братьев ни в детском, ни в юношеском возрасте, но как все уроженцы Течи, любил пение. Он, как и братья, переписывал свои любимые произведения. Мария Владимировна преподавала в школе пение и руководила церковным хором, а он был её помощником. У них была фисгармония, и он самоуком научился играть. На спевках хора, которые производились в их доме, он подыгрывал на фисгармонии и подпевал необработанным баском. Он выписывал ноты. Среди них были и оперы, которыми он увлекался в бытность учеником семинарии, но особенно много было церковных сборников: партитуры и по голосам. Это увлечение пением потом передалось и его старшему сыну Сергею.

Родство с теченским протоиереем Владимиром Бирюковым сказалось на том, что он в некотором отношении стал подражать своему тестю в обращении со своими прихожанами. Наш батюшка был очень недоволен этим и не раз ворчал про себя: «стал подражать тестю». При всём уважении к свату, он не мирился с его грубостью, а именно эту черту характера тестя и стал усваивать Александр. Он однажды позволил себе сделать одно грубое замечание даже в адрес батюшки, и на этой почве произошла у батюшки размолвка со своим первенцем. Я был свидетелем того, как наш батюшка «переживал» это, но дело обошлось примирением: Александр «покаялся» в своём «грехе», и всё утихомирилось.

Приходилось мне иногда наблюдать и размолвки у него с Марией Владимировной, но они были мимолётными, в общем же редко приходилось наблюдать у супругов такую свежесть чувств любви, какая была у Александра и Марии Владимировны.

Он любил поспорить на философские и богословский темы, и, когда я учился в семинарии, часто вызывал меня на диспуты, свидетелем которых была Мария Владимировна. У ней, поэтому, создалось обо мне мнение, как об упрямом спорщике, что она однажды и высказала мне. Александр явно провоцировал меня на споры, подзадоривал на это, и ему, очевидно, доставляло удовольствие видеть меня возбуждённым спорщиком. Позднее я понял, что для него наши диспуты были не просто увлечением «словопрением» на образец софистических споров, а он искал в них проверку и подтверждение своим взглядам. Я понял, что он по природе склонен к скептицизму, и чувствовал, что, приняв священный сан, он, образно выражаясь, «попал не в свою тарелку», в конечном счёте – он не верил в то, что служило предметом его «службы», в лучшем случае сомневался в пользе служения священником. Было видно, что он тяготился своей профессией.[134] Особенно он тяготился выполнением так называемых «треб». Он иногда, в порыве своих размышлений и сомнений, становился «провидцем», и его воображение рисовало ему картину будущего в полном противоречии с его настоящим. Так, как мне рассказывала одна из его дочерей, когда он производил расширение площади церковного строения, то обмолвился, что, может быть это пригодится, когда церковь превратят в клуб или что-либо подобное. Жизнь не раз ставила его в положение Василия Фивейского, персонажа известного рассказа Леонида Андреева.[135]

Шести лет умер мальчик Борис, а особенно он глубоко переживал смерть любимой дочери – двенадцатилетней девочки Нины.[136] Это были острые моменты проверки его веры в Бога, а чем они заканчивались – это осталось его тайной. Одна из его дочерей говорила, что он утверждал существование Бога: будто бы говорил: «Бог есть», а старший сын его на мой вопрос: «верил ли его отец в Бога – отвечал: «и верил, и не верил», т. е. пребывал в плену ползучего скептицизма. Одно ясно: он, как и многие другие юноши того времени, пошёл не по той линии, которая соответствовала бы его характеру, и причиной этого была та бедность социального происхождения, бедность среды, из которой он вышел, и вдобавок отсутствие инициативы, которую не воспитала в нём школа, которую он прошёл. Он выполнил, однако, свой долг перед семьёй, как и старшая сестра: помогал родителям выучить других братьев и сестру.^[[137] ]

Ему было около сорока пяти лет, когда он поступил в Казанскую дух[овную] академию.[138] Год проучился, но всё изменила Октябрьская соц[иалистическая] революция. Роковым шагом было для него поступление в священники в Каменский завод, нынешний Каменск-Уральский. Здесь он погиб вместе с прочими служителями религиозного культа.[139] Sic transit gloria mundi![140]

Мария Владимировна[141]

Она была старшей дочерью теченского протоиерея Владимира Александровича Бирюкова и женой старшего брата Пети Иконникова – Александра Алексеевича. В семье она была третьим по счёту ребенком, а после неё было ещё восемь человек детей, из которых один брат рано умер. Если распределять детей по поколениям, то её нужно отнести к старшему поколению.

В детстве она, как и все дети семьи, пронесла суровую школу, лучше сказать – систему воспитания своего батюшки. Эта система была строгой, но только внешне строгой, и в этом был её коренной недостаток. Она, эта система не вела к внутренней организации характера детей, а только к показной стороне: на глазах – одно, а за глазами – другое. По существу, эта система вырабатывала у детей только лицемерие. Строгость и требовательность отца, не мотивированные какими-либо внутренними соображениями, а часто соединявшиеся с грубостью, только озлобляли детей и толкали их в объятия распущенности за границей непосредственной отцовской опеки. Эта система на примере уже двух первых сыновей потерпела крах: они оказались неудачниками в учении. Мария Владимировна, находясь за чертой отеческой опеки, т. е. уже замужем, однажды отомстила отцу за эту систему, сказав ему: «Вот, папочка, сколько Вы не следили за ними, а мы с Сашей, будучи женихом и невестой, всё-таки целовались». Папочка проглотил пилюлю. В дальнейшем эта система ещё больше дала брешь: мать, будучи слабой по характеру и не будучи в силах преодолеть грубость мужа в отношениях с детьми, стала на путь скрывания их проступков от отца, т. е. по существу попустительствовать им в их неблаговидных поступках. Вместо того, чтобы взыскать с них за проступки и наказать их, она старалась всячески их выгородить, оправдать, только бы не узнал отец. Ясно, к чему могла привести эта система воспитания: к безответственности детей.