Вечером, сидя в кресле с бокалом вина, тупо уставившись в полной тишине в стену, я решила запустить дедушкин патефон, чтобы хоть как-то поднять настроение, которое медленно, но верно ползло к отметке «плинтус». По комнате поплыл обволакивающий баритон Утесова. Дедушка очень любил эту пластинку. Воспоминания нахлынувшей волной унесли в прошлое, и мне почему-то снова захотелось увидеть подарок деда, который он отдал мне перед своим исчезновением. У меня в спальне его не оказалось, наверное, мама переложила коробку ко всем остальным его вещам, чтобы не терзать себя всякий раз, случайно наткнувшись взглядом на какую-нибудь вещицу любимого отца. Комната деда была закрыта на ключ, который болтался на связке, лежащей в глубине комода, стоящего в прихожей. Открыв дверь, я обнаружила, что здесь ничего не изменилось с момента моего последнего пребывания. Много лет сюда никто не входил. В воздухе витала заброшенность вперемешку с пылью. На стене его фотографии в военной форме, молодой статный мужчина с жаждой жизни в глазах. Удивительно, но он никогда не рассказывал о войне. Я, будучи подростком, бывало, допытывала его просьбами рассказать какие-нибудь истории, но он сразу мрачнел, сердился и начинал ворчать, что соплякам вроде меня лишь бы уши развесить. Мама, видя, как у деда портится настроение, с напущенной строгостью просила оставить его в покое незамедлительно. Девятое мая он не любил. Бережно хранил свой военный китель с наградами, ездил на встречи с однополчанами, приносил домой охапки цветов, но как будто бы с нетерпением ждал следующего дня, когда наконец уляжется вся праздничная шумиха, заставлявшая память вновь возвратиться к событиям того времени.

Нужная мне коробка обнаружилась в его письменном столе. Браслет и кулон покоились на прежнем месте, повертев их в руках, я подумала то же, что и десятилетие назад – невзрачные медные бирюльки. Откуда они вообще у дедушки, с барахолки принес, что ли? Поставив коробчонку на пол, я решила пересмотреть пачку фотографий, перетянутых старой резинкой для волос, которые лежали здесь же. Вот бабушка, совсем юная, темные тяжелые косы красиво лежат на плечах, на ней нарядное светлое платье в горошек со смешным воротничком.

Она погибла, когда моя мама была еще ребенком, с ней произошел несчастный случай. Бабушка, идя на работу, не заметила и наступила на лежавший на земле оголенный провод, сорванный непогодой. На другой фотографии мама держит меня на руках, вид у меня зареванный. А здесь мой молодой папа в дурацких солнечных очках, с еще пышной шевелюрой. Среди фотографий обнаружился пухлый потрепанный конверт, а в нем фотографии военных лет. Дедушка в обнимку с каким-то улыбчивым парнем, на другой с ребятами возле полевой кухни, а вот прижимает огромную собаку к груди и смеется. Собака-то там откуда? Настроение не улучшилось, и я, сложив все обратно в стол, кроме дедушкиного подарка и его фотографии с собакой, прихвачу ее себе, пожалуй, решила, что самое время отправляться спать. С утра еще нужно ехать в морг на вскрытие, так что пришел срок погрузиться в теплые объятия Морфея. Противное пойло, гордо именующее себя «красное полусухое», допью как-нибудь в другой раз.

Ночью мне приснился дед. Веселый, молодой, как на фронтовой фотографии. Не знаю, чем были навеяны эти сновидения, может, знакомством с его тезкой? А может, и из-за воспоминаний, которые пробудились во мне, после того как я заглянула в его комнату спустя много лет.

На улице шел дождь. Видимо, подумал, что февраль – самое подходящее для него время. Плюхнувшись в свой миникупер, я включила радио, из динамика донеслось знакомое «Hallo» Лайонела Ричи. Собрав по дороге все светофоры, я наконец добралась до места работы. Морг в любое время года зрелище довольно удручающее, а зимой так вообще апогей безвыходности. Старое одноэтажное здание, давно требующее и даже умоляющее ремонта. Любого, где уж там капитального. Желтая краска давно облупилась, оголяя нутро фасада; обшарпанной двери не хватало только таблички «Добро пожаловать», чтобы пазл в голове сложился до конца и можно было бы присвоить без сомнения этому месту статус «царства обреченности и печали». Зайдя вовнутрь, я тут же почувствовала сладковато-терпкий запах, который, казалось, тут же заполнил собой все мои внутренности, после первого же вдоха. Холодно. Царивший полумрак и жужжание бактерицидных ламп настраивало на нужный лад всех работников морга. Пахнет свернувшейся кровью с примесью запаха формалина. Навстречу, как всегда в приподнятом настроении, идет Михаил Петрович, «Миха», как его все называют за глаза, мой начальник и старейший работник морга.

– Привет, Манюня! Оставил тебе прехорошенькую чистенькую бабулечку после инфаркта! Подгнившего парнишку, бедолагу, себе взял. Ни к чему девице лишний раз в червях ковыряться, а то сбежишь еще раньше времени, а кадры беречь нужно!

– Ну спасибо за заботу, Михал Петрович!

– Давай, давай, заходи потом чаек пить, у Володьки санитара сегодня день рождения, торт приволок! Пальчики оближешь!

– Ну уж нет, увольте.

– Странная ты девка, Мань! – и пошел дальше, слегка пританцовывая, по коридору, мурлыкая что-то веселое себе под нос. «Кто бы говорил», – пронеслось у меня в голове. Ну, за работу!

Повесив свою одежду в шкафчик, я надела чистый хирургический халат и зашла в секционную. Санитары уже принесли тело из холодильной камеры и положили старушку на стол из нержавеющей стали. Из старенького магнитофона доносился «Requiem aeternam» Моцарта. Кассета Михаила Петровича, одна и та же композиция, записанная по кругу. Работается ему, видите ли, лучше под данный аккомпанемент. А меня еще странной называет, ну-ну. Ладно, пусть пиликает.

Закончив работу, я поплелась курить на крыльцо. Дождь все еще накрапывал, превращая снег в ледяную кашицу. Чьи-то родственники приехали забирать тело; слезы, всхлипы, печальные лица. Я отвернулась. Вдруг подумалось о тех, за кем не приезжают вообще. В Москве есть трупохранилище, куда попадают все невостребованные трупы со всех моргов.

Если личность покойного не установлена, тело хранится в течение года, потом захоранивается в могиле с порядковым номером, а после пяти лет эксгумируется и кремируется.

Свой последний приют прах умершего находит в общей могиле Николо-Архангельского кладбища. А бывает, что личность известна, но все равно не востребована. Итог один – кремация и захоронение в общую могилу.

– Михал Петрович, я пойду? – спросила я у Михи, когда он вышел ко мне на крыльцо выкурить сигарету перед встречей с родственниками убитого парня.

– Топай. Сделал дело – гуляй смело, – ответил он, тяжело вздохнул, покрепче затянулся напоследок, забросил окурок за крыльцо и ушел, не попрощавшись. Разговоры с родственниками Миха не любил.

Сегодня я должна встретиться с Семой, мы договорились пойти в кино. Забыла уже, когда в последний раз бывала там, как будто в прошлой жизни. Хотелось бы навести лоск, как говорит папа, а не выглядеть как общипанная курица с легким запахом формалина.

Ровно в девять вечера раздался звонок в дверь. Открыв, я увидела Семена, стоящего с пышным букетом желтых хризантем.

– Привет, Маша, это тебе, – сказал он, слегка смутившись, протягивая цветы.

– Проходи, раздевайся. Я, к сожалению, оказалась не такой пунктуальной, как ты.

Пока он возился в прихожей, я поставила цветы в большую стеклянную вазу на кухне.

– У тебя уютно, – сказал Сема, устроившись удобно в глубоком кресле в гостиной. – Ты живешь одна?

– Да, у родителей своя квартира, но и там они редкие гости. Все время проводят в разъездах, посвятили свою жизнь изучению молекулярной биоинженерии. То и дело болтаются на разных научных форумах, конференциях и ездят в заграничные командировки. Это квартира моего дедушки, я с детства практически постоянно жила у него, можно сказать, только он и занимался моим воспитанием, родителям катастрофически не хватало часов в сутках одновременно присматривать за ребенком и зарабатывать деньги. Наверное, я была для него тем самым ярмом, которое вешают на шею, приходилось со мной не просто. Но несмотря ни на что, мы были очень близки с дедом. – Я улыбнулась. – Совсем забыла про чай, сейчас принесу.