Формирование будущего писателя связано с исторической тематикой, начиная от ученических подражательных опытов (о них можно судить лишь по заглавию): поэма «Россия под игом татар», стихотворная трагедия « Разбойники» и славянская повесть «Братья Твердиславичи»23. Поэтому заслуживает внимания догадка о работе Гоголя-гимназиста над романом или трагедией «из исторического прошлого»24. Обусловить этот замысел могла историческая трагедия А. С. Пушкина «Борис Годунов», сцена из которой «Ночь. Келия в Чудовом монастыре» появилась в № 1 журнала «Московский Вестник» за 1827 г. (слухи о содержании трагедии опередили ее публикацию в конце 1830 г., восторженно принятую Гоголем). Именно с 1827 г. начинает заполняться «Книга всякой всячины, или подручная Энциклопедия», в письмах того времени к матери проскальзывают намеки о «начале великого предначертанного мною здания» (X, 117 и др.). Оригинальные и переводные исторические трагедии в то время считались вершинами романтизма, вызывая множество подражаний, и были для юного театрала куда ближе романов, вероятно, и потому, что – в силу своей условности – не требовали особых исторических познаний, житейского и психологического опыта, тех конкретных подробностей и связей, без знания которых или без их учета нельзя создать роман. На драматический жанр указывают и первоначальные записи в «Книге всякой всячины», в большинстве своем посвященные лексикону, одежде, нравам и малороссиян, и русских – особенно XVII в. – как возможных персонажей Смутного времени (этнографические сведения собственно о малороссиянах понадобятся Гоголю лишь в Петербурге). Причем трагедия (в стихах!) родственна по жанру драматической идиллии в картинах, и потому М. И. Гоголь, не посвященная сыном в подробности (или просто за давностью лет), вспоминала о «двух трагедиях», с которыми Никоша отправился в Петербург. Это находит подтверждение в письме от 9 января 1830 г. помещика В. Я. Ломиковского, который, явно опираясь на действительные высказывания М. И. Гоголь – своей соседки по имению, язвительно писал о некоторых прожектах ее сына: «…он, быв выпущен из Нежинского училища, нигде не захотел служить, как в одном из министерств, и отправился в столицу с великими намерениями и вообще с общеполезными мероприятиями; во-первых, сообщить матушке не менее 60000 рублей, кои он имеет получить за свои трагедии; во-вторых, исходатайствовать Малороссии увольнение от всех податей»25.

Подобное движение от гипотетической исторической драмы к известной исторической прозе Гоголя соответствует общему направлению европейской и русской литературы той эпохи26. Недостаток же достоверных сведений позволяет лишь предположить, что сначала были попытки показать историю «вживе» в различных по жанру произведениях – вероятно, и основанных на семейной хронике (об этом см. ниже, на с. 59). Обращение к прошлому для понимания настоящего, использование «уроков истории» дает начало всей исторической прозе Гоголя и будет вдохновлять его последующие творческие поиски с 1827 по 1830 г.

И тогда на первый план выходит работа над идиллией «Ганц Кюхельгартен»27 – поэтической историей европейского героя-одиночки. Юный мечтатель («мировая душа»), чтобы увидеть Мир и творения Искусства, лично причаститься европейской Истории, уходил из деревенского дома и странствовал на чужбине (возможно, в своих мечтах), но обретал покой, уют, уверенность в себе и – вероятно – семью, лишь воротившись в родной Дом. Здесь обращение к истории, к античности как началу европейской культуры, не отчуждает героя от настоящего – наоборот, после этого он принимает действительность, довольствуется судьбой и перестает ее испытывать, ибо осознает культурную преемственность, обусловленность настоящего прошлым, сопричастность своего дома Граду и Миру.

«История Ганца» соединяет русскую и немецкую (европейскую) культуру: жанром идиллии, мотивами как немецкой, так и русской поэзии (в основном – стихов Пушкина, его романа «Евгений Онегин»), а также темой поддержки в Европе и России дела освобождения христианской Греции от турецкого ига. И финал идиллии обозначает движение в раннем творчестве Гоголя от интернациональной «истории героя-одиночки» (индивидуалиста, который познает мир и развивает свою духовную сферу вне государства, «через» общечеловеческие историю, искусство, культуру, и так постепенно обретает вечные, простые, главные для каждого ценности) – к «семейственной истории» как части поэтической истории народа, отражающей его искусство и культуру – с типичными национально-государственными особенностями: этнографическими, фольклорно-литературными. Такое развитие «европейского» сюжета в идиллии явно связано с его авторским переосмыслением: ведь познание мира приводит героя к одиночеству, а затем возвращает в Дом, в семью, – и автор как бы провидит этот возможный поворот в собственной судьбе28.

Переход от «истории героя-одиночки» к «семейной истории» как части поэтической истории народа, по-видимому, и определил особенности малороссийской повести «Вечер накануне Ивана Купала»29, которую Гоголь анонимно опубликовал в 1830 г. и затем перепечатал со значительной правкой в первой книжке «Вечеров». Согласно заглавию, это рассказ про «старинное чудное дело», отнесенный к неопределенно далекому прошлому (хотя вряд ли по украинскому селу после 1630-х гг. в одиночку мог разгуливать «лях»). Но представленную автором картину прошлого трудно назвать героической: «…тогда коза- ковал почти всякой и набирал в чужих землях немало добра <…> Бывало то, что и свои наедут кучами и обдирают своих же», – подобно «крымцам, ляхам, литвинству», причем инициатива набегов обычно принадлежит козакам «поразгульнее других», а беззащитность перед набегами вынуждает всех ютиться в «ямах» землянок или в убогих хатах (I, 139, 149). Здесь утрачивают свой смысл понятия козацкой «вольности» и «братства». Если проще отнять, чем жить своим трудом, плоды которого тоже могут забрать или уничтожить в любое время, то «вольность» – это отсутствие любой другой власти, кроме первобытного права сильного. И незачем поровну, справедливо, по-братски делить добычу – лучше взять себе все, спрятать или прогулять.

Видно, в этот период «братство», «вольность», защита веры (без чего нельзя представить «молодецкие дела Подковы, Полтора Кожуха и Сагайдачного») начинают уступать отношениям корыстной нехристианской несвободы, даже в делах, казалось бы, сугубо личных. И можно заставить на себя работать за кусок хлеба круглого сироту, даже родственника, выгодно женить сына или выдать замуж дочь (ср.: Солоха и Чуб) и вообще «устроить» их жизнь, не спрашивая на то их согласия, пресмыкаться перед богатой родней и презирать бедную… ибо жизнь народа теперь все больше определяет не «история семьи», а «история одиночек», потерявших веру и потому разобщенных, подвластных «дьявольским» корысти, насилию, индивидуализму. Так, Корж готов отдать свою красавицу дочь хоть за «ляха», если тот богат, а Пётр Безродный, чтобы создать семью, – пойти «в Крым и Туречину, завоевать золота» (I, 143), то есть стать козаком, за деньги лишать жизни других или отдать свою, даже решиться на сделку с дьяволом, продав ему душу. В народной поэзии был достаточно распространен мотив человека без роду и племени (как, например, в думе о смерти козака Федора Безродного30), продавшегося черту, чтобы обрести род, – и в данном контексте этот мотив отчетливо связан с козаками.

Круглый сирота Пётр, «выкормленный» хозяевами вместе с дочерью, работавший на них, а затем изгнанный за любовь к ней из дому, выведен в пьесе И. П. Котляревского «Наталка Полтавка» (1819, опубл. 1838), уже считавшейся классикой украинской литературы и хорошо известной Гоголю (по детским впечатлениям в Полтаве и/или по театру Д. П. Трощинского в Кибинцах). Там же другой юный сирота – Микола, не зная, как жить дальше, хочет пойти «на Тамань» и пристать «до черноморцев», то бишь к козакам «Черноморского войска»: ведь «они если не пьют, то людей бьют, а все не гуляют», – и он мечтает с ними «тетерю (тюрю. – В. Д.) есть, горилку пить, люльку курить и черкес бить»31. То есть представления о козаках включают молодечество, гульбу и жестокую, полную опасностей, но сытную военную жизнь на воле. И ни слова о награде, добыче, деньгах! Далее все заработанные деньги Пётр предложит в приданое Наталке, лишь бы она была счастлива, а Возный, увидев их взаимные чувства, откажется от своих намерений, и в финале восторжествуют дружба, любовь, справедливость. Здесь нет демонического в отношениях, они легко гармонизируются, видимо, под влиянием природы (село стоит, как и Полтава, на берегу Ворскла, но в городе герои были несчастны). Гоголь же показывает, что и близость к земле в глухом селе на Полтавщине не ограждает от зла, корысти, несправедливости, влияния дьявольских сил, как не спасает отступников от Божьего суда. Об этом свидетельствует «история Петра», начало которой перекликается с «пружиной» драматического конфликта и характеристикой персонажей в «Наталке Полтавке»32. Таковы сиротство Петра и героини, скупость и/или разорение родителя(-ей), желание выдать дочь за богатого, но нелюбимого, тогда как изгнанный за любовь герой вынужден искать средства для будущей семьи, и проч. Заметим, что герои повести в основном сохранили характеры своих прототипов (например, Корж скареден, жесток, ограничен и самонадеян, как Терпило – отец Наталки, влюбленные самоотверженны, трудолюбивы и… наивны, у героя есть черты Петра и Миколы, героиня же превосходит его по характеру, как и Наталка Петра, и т. д.). Однако на все эти черты и ситуации ложится некий дьявольский отблеск, которого нет в пьесе.