Пароходик речной, убогий,

и пора бы ему на слом.

Нам какой-то профессор строгий

бесполезный выдал диплом.

На меня нельзя положиться:

я опять от тебя уйду.

Пролетела над нами птица

неизвестно в каком году.

Я дворами шел за тобою —

привели в никуда мечты.

Я почти ничего не стою

и учителем стал. А ты?

Понимаю: куда податься

да с бедовой такой головой?!

Ты иди. Я хочу остаться,

постоять над темной водой.

Я с пятнадцатого причала

бросил в реку твои ключи.

Эта музыка – отзвучала,

эта музыка – не звучит.

Расскажи мне про жребий поэта:

я, пожалуй, тебя пойму,

и когда убивают за это,

и уходят когда во тьму

суицидники – не помеха.

Каждый раз – как последний раз.

Мне казалось, я чье-то эхо

или чей-то последний глаз.

Не сказать: хороша собою,

но я верил одной тебе.

Ты пришла со своей судьбою

и осталась в моей судьбе.

Скоро сбудется четверть века:

ты мой лоб обожгла рукой.

Что осталось от человека? —

горстка пепла и голос твой.

Утешенья не приносила,

лишь на время снимала боль.

Ты вообще никого не спросила

и явилась: табак, алкоголь,

крепкий кофе, ночные бденья,

воспаленный наутро взгляд.

Ты покинула стихотворенье

три-четыре строфы назад.

А когда у меня оставалась,

подносила ко рту мне яд.

От меня ничего не осталось,

и запястья мои болят.

Ты лишила семьи и крова —

пара строчек и черствый хлеб.

Забирай: моя кровь готова —

к остальному я глух и слеп.

С первой строчкой! С началом обмана!

А быть может, и правды самой —

самой горькой и самой упрямой,

невозможной, хмельной, прямой.

По губам проведи кастальской

пышной пеной: дырявый рот

то кричит, как с крыльца Мосальский,

то безмолвствует, как народ.

Только пепел и дым волокнами,

водосточной трубы гобой.

Не смотри на меня волоокой

неизбежной своей судьбой!

Слышу, слышу твой голос вкрадчивый:

обмани меня, честной будь!

А на большее не подначивай,

даже имя мое забудь.

Ночью брызнули звезд из ведра,

сыпанули осколками света —

но с рассветом кончалась игра

бесполезная эта в поэта.

Я в себе и таил, и скрывал

черноты со свечением помесь,

но, бывало, Твой дар предавал —

назывался филологом то есть.

Под бандита косил, и нутро

выжигал – чтобы чище звучало! —

алкоголем, и бедным добро

раздавал без оглядки, бывало!

Это все отговорки, ля-ля:

никого не хотелось на свете

обижать, мол, родная земля,

мол, семья, малолетние дети.

Только ночью пронзали меня

злая жалость и стыд до рассвета.

Вот такая выходит фигня —

настоящая, именно эта.

И вот та родина, где я ходил босой,

и пыль ее мне стопы обнимала.

Я умывался утренней росой

и спелым снегом, только было мало

мне этого. Я большего хотел —

и выбросили пьяные солдаты

уже мне жребий.

Сколько юных тел

цветы стелили под ноги когда-то

тебе и песни пели предо мной

в огне позднеимперского заката! —

но не взошло знакомой ни одной

тогда звезды. И ты не виновата

уже ни в чем: что было впереди,

мы оба знали с самого начала.

Ты засыпала на моей груди

и проволокой медной увенчала

меня потом. Когда все началось?

Автомобили импортные мимо

неслись, стояли толпами и врозь

уже зеваки. Ты была ранима

и ветрена. И падали рубли,

вставал на ринг известный гладиатор,

под воду уходили корабли,

министр новый открывал театр.

Меня охватывали страх и темь,

и отпускали, и сжимали снова.

А люди погибали каждый день —

и не было призвания иного.

И телевизор новости вещал

какими-то тревожными словами.

Я это время мысленно прощал

и смертный воздух пробовал губами,

ступая плавно, словно по воде:

из-под нее чревовещали рыбы.

Мы жили здесь, практически в нигде,

и встретиться иначе не могли бы.

Я шел по суше, и крошился мел,

чужие дети становились старше.

Ладонями горячими я грел

проржавленные гвозди, и из чаши

я пригубил дешевого вина.

Дрожали ноздри пористого хлеба

еще вчера, но вышли времена —

и в час девятый почернело небо,

как чья-то кровь. И должен умереть я,

чтобы сказать, как я тебя любил, —

во имя слов, которые забыл,

жестокой веры, длящейся столетья.