— Айс, какого чёрта ты молчишь? Неужели не знаешь, что ответить? — Он смотрит на меня своими глазищами, что наполнены яростью до краёв. — Ладно, понимаю, что ответов не дождусь, но скажи, лидер самопровозглашённый, что нам дальше делать? Где искать остальных? Что будет, когда мы придём в Город? Что мы там вообще ищем? Ты хотя бы помнишь, что отправиться туда было именно твоей идеей, поэтому и объяснять тебе.
Роланд засыпает меня вопросами, а я от каждого из них сжимаюсь, словно от ударов хлыста. Не пойму, кем он себя возомнил. Голосом совести? С чего это вдруг? Или он забыл, что его руки по плечи в крови не меньше моего?
— Слушай, не ори! — говорю первое, что приходит в голову, но это скорее жалкая попытка защититься, чем действенная мера. Я и так слишком хорошо знаю, что обычным окриком Роланда не утихомирить — он слишком сильный для того, чтобы уступить мне хоть в чём-то. — Знаешь что? Лучше не трогай меня сейчас. Я очень устал, чтобы вообще соображать, не то, что слышать тебя. А ещё я жрать хочу! Помнится, на складе были консервы. У кого они? Кто их забрал?
Он пожимает плечами и, нахмурившись, пытается вспомнить, у кого может быть провизия.
— Кажется, их забрала Марта, — наконец, говорит он.
— Какого черта ты бабе отдал консервы? — выкрикиваю, стукнув кулаком по обгоревшему стволу.
— Она не баба и не смей её так называть, тупой ублюдок! — Роланд орёт как раненый зверь, багровеет и сжимает кулаки, задыхаясь от злости. Вот кому точно наплевать, что нас могут услышать. Наверное, им можно восхищаться, только что-то не получается. Неужели во мне плещется обычная зависть? Черт, я всегда думал, что я выше этого. Досадно. — Я тебя сейчас уничтожу, тварь!
Но я не даю ему наброситься на меня — стрелой бросаюсь вперед, собрав для этого все свои оставшиеся силы. Роланд, не ожидая от меня подобного, не успевает среагировать и не выставляет защиту. Рукопашный бой все-таки не его конек.
Мы катаемся по земле, будто озверели, и я чувствую, что, если не окончим этот бессмысленный поединок прямо сейчас, то живыми с этой поляны не выйдем. Кажется, впервые в жизни Роланд готов со мной согласиться.
— Отпусти, придурочный, чего завёлся? — пыхтит мне на ухо Роланд, пытаясь высвободиться из моего захвата, попутно молотя сжатыми кулаками по бокам. Так он мне точно почки отобьет, с него станется.
— Сам отпускай, урод, чего уцепился? — отвечаю, задыхаясь, изворачиваюсь и бью со всей дури его в скулу.
Роланд удивленно охает и, схватившись рукой за ушибленное место, резко отстраняется. Я лежу на спине, пытаюсь отдышаться и смотрю на прогоревшие кроны деревьев. Бока ноют ужасно, дыхание сбилось, а голова болит так, будто мне её кто-то оторвать пытается. Переворачиваюсь на бок, смотрю на Роланда и замечаю, что он тоже не в лучшем виде: порванная штанина, покрасневшая скула и слегка заплывший глаз — ему тоже пришлось кое-чем заплатить за эту драку. Удовлетворенно ухмыляюсь:
— Ну что, идиот, получил?
— Пошел на хрен! — говорит, вкладывая в слова всю злость, но чувствую, что ему эта драка нужна была не меньше, чем мне. Все-таки честный бой иногда лучший выход эмоциям. Особенно, если ты не умеешь плакать.
— Что будем дальше делать? — спрашиваю, в надежде, что, может, он сможет что-то придумать. Я слишком устал решать за всех — во мне совсем для этого не осталось сил.
— Будем, как и собирались, идти в Город. Не знаю, что мы там найдем, или, что ты там хотел найти, но в Лесу больше оставаться нельзя. У меня такое чувство, что за мной постоянно следят.
— Ты тоже это чувствуешь?
— Постоянно, — со вздохом отвечает Роланд.
— Ладно, давай отдышимся и двинем. Осталось совсем немного — минут за тридцать, думаю, дойдем.
Роланд молчит. Значит согласен. Он редко при мне молчит, потому что никогда не бывает со мной согласен. Сейчас тишина меня успокаивает — во всяком случае, мне не придется разбираться с его истериками.
Потому что, я чувствую, у нас все только начинается и истерик будет ещё предостаточно.
XV. Джонни. На дереве

Все это, конечно, очень хорошо, только как же хочется жрать.
Мне кажется, мой желудок урчит так сильно, что слышно на всю округу. Иду, выглядывая под ногами хоть что-то съедобное, но откуда на этой мёртвой земле взяться еде? Я согласен даже грызть кору и обгладывать кости, что в огромном количестве валяются под моими ногами, но только проблема в том, что коры нет, а есть только обугленные стволы несчастных деревьев. А на костях совсем нет мяса — максимум, куда сгодились бы они, так на изготовление украшений для женщин диких племён. Я-то, конечно, привычный чувствовать сосущую пустоту в желудке, но в последний раз такой голод ощущал в глубоком детстве. На помойке иногда по несколько дней приходилось сидеть на одной воде, без крошки хлеба во рту, но, став постарше, всегда мог стащить немного еды или подрезать кошелёк, обеспечив этим себе несколько недель сытой жизни.
Иногда я скучаю по прошлому — за тем видом адреналина, что дарило воровство. Наверное, кто бы что ни говорил, а ворами не становятся — ими рождаются. Или вернее другая фраза, что "бытие формирует сознание"? И если да, то был ли у меня шанс стать другим человеком — чище, лучше, порядочнее — не окажись я в младенчестве на помойке? Есть ли во всём мире человек, способный ответить на мои вопросы? Не уверен. Я пытался найти ответы у Генерала, но даже он не в силах был помочь.
Когда же закончится моё путешествие через этот омерзительный Лес? Сил моих уже нет смотреть на это пожарище и дышать смрадом, что ошибочно именуется воздухом. Стараюсь идти быстрее, нигде не останавливаясь и ни на что не обращая внимание, но когда-то наступит предел моему упорству, и в один не слишком прекрасный момент просто упаду на землю, не в силах сделать ни единого шага.
Отчего-то мне сейчас всё чаще вспоминаются сказки моей дорогой Иоланты. Особенно часто в памяти всплывает рассказ о доблестном рыцаре, которого ограбили на ярмарке и он не смог вернуться к своему войску, потому что вместе с деньгами у него украли перчатку его возлюбленной дамы — ту вещь, ради которой он, собственно, и воевал. Для него это был не просто ничего не значащий предмет гардероба, для него это был символ любви — того, что где-то в мире ещё остался человек, ожидающий его возвращения. Рыцарь поклялся найти воришку и вернуть назад дорогую сердцу вещицу. До самой смерти скитался бедняга по земле, его конь давно испустил дух в заморских странах и даже кости скакуна истлели, рыцарь совсем отощал и состарился, но все искал заветную перчатку. И только в самом конце жизненного пути, уже ощущая запах близкой смерти, он снова вернулся на исходную точку своего путешествия. В том городе, где его ограбили, он в окне лавки старьевщика увидел то, что так долго искал. Но было уже слишком поздно и, обезумев, рыцарь умер на следующее утро. Говорят, перчатка до сих пор выставлена в витрине, и никто не хочет ее покупать, а кто и купит по глупости, стремится вернуть поскорее обратно.
Почему именно эта сказка чаще других вспоминается? Почему я постоянно слышу в голове голос Иоланты? Я так отчетливо помню, как ее голос, мелодично разливающийся по округе тихой безлунной ночью под аккомпанемент сверчковых трелей и потрескивания догорающего костра, будоражил воображение.
Наверное, вспоминаю эту сказку чаще других, потому что напоминаю себе этого несчастного рыцаря, ищущего то, что, наверное, не стоит искать. Нам всем нужны символы, ради которых мы живем, сражаемся, умираем. Мой символ — это свобода. Но, наверное, мои поиски будут столь же успешны, как и поиски той перчатки.
За воспоминаниями не заметил, что уже почти добрался до заветной цели — Города, где мы сможем, будет на то воля Провидения, наконец, встретиться. Айс наверняка уже добрался — он же самый прыткий из всех. Интересно, в Городе получится найти хоть что-то пригодное в пищу? Потому что хорошо же будет наше микроскопическое войско, в муках подыхающее от голода. Пятеро голодных солдат — еще тот сюжетец достойный театра абсурда.
