Девушка силилась вспомнить хоть что-то о том, что с ней происходило накануне Взрыва, где она была, чем занималась, но память будто кто-то подчистил мягким ластиком — нечёткие образы едва проступали, перемешивались перед глазами, играли с ней в прятки, издевались. И вскоре она оставила попытки вернуть мыслям ясность, зная, что однажды все воспоминания собьют с ног, лишая рассудка, но пока она наслаждалась покоем.

В этот момент Изабель в одном была уверена: ей нравится смотреть на море, и нравится этот до чёртиков необычный пёс. Больше ничего знать не хотелось.

Неожиданно пёс бросил с такой тщательностью обгрызаемую кость и навострил уши. Это была по-настоящему странная псина, невразумительного окраса, с пронзительными голубыми глазами. Глаза были ясные, чистые, не собачьи вовсе, но девушка ничему не удивлялась — цвет глаз приблуды не самая большая загадка в её жизни. Отчего-то при первом взгляде на пса у девушки всплыло в памяти имя Барнаби. Чьё это было имя, она не помнила, но в качестве клички для нового друга вполне годилось.

Сейчас пса явно что-то насторожило, только что?

— Что с тобой, дружок? Что-то услышал? Это, наверное, море шумит, не волнуйся. — Девушка присела на корточки и принялась гладить пса по холке, стремясь ощутить под рукой шелковистую шерсть друга, впитать его тепло. — Какой ты нервный, однако. Не беспокойся, сейчас всё пройдет.

Но пёс, казалось, напрочь забыл и о новой хозяйке, да и кость вмиг перестала его интересовать. Заметавшись вдоль берега, будто в истерике, пёс завыл. Девушка никогда не видела волков, а их вой слышала лишь однажды в научно-популярном фильме о дикой природе, который в их приют привёз престарелый лектор с подёрнутыми катарактой глазами. В этот момент Барнаби выл точно так же, как матерый волк из того фильма.

Изабель почувствовала, как по спине пробежал холодок — Барнаби обычно вёл себя тихо, но сейчас его что-то по-настоящему встревожило. Что-то страшное было в этом вое — он заполнял душу липким страхом, настоящим ужасом.

Поддавшись панике, девушка то вглядывалась в морскую даль, то опасливо озиралась по сторонам. Барнаби выл не переставая.

Вдруг что-то изменилось. Казалось, сам воздух в одно мгновение раскалился. В небе сверкнула молния, одним концом угодив в морскую гладь. Недавняя ещё полная безмятежность, за которой так приятно было наблюдать, ощетинилась сотней разнокалиберных волн.

Изабель, словно завороженная, смотрела на растревоженное море и не могла поверить своим глазам.

Сквозь внезапно разбушевавшийся шторм к берегу приближался корабль.

III. Марта

Я ненавижу этот мир.

Я ненавижу Лес, ненавижу Город, ненавижу Поле.

Ненавижу людей, которые в нём жили. Ненавижу. Себя я ненавижу не меньше.

Сколько раз нужно прокрутить в своём сознании это слово, чтобы окончательно убедить самоё себя? Как забыть? Как заставить что-то там внутри (душу, что ли?) перестать болеть?

Но больше всех ненавижу нашего Генерала — того, кто разрушил нас, уничтожил наши души, подавил волю. Он заставил поверить, что мы — оборвыши и голодранцы — можем быть кому-то нужны.

Но каким бы странным это не выглядело, я рада этой сокрушающей ненависти, потому что только так могу чувствовать себя живой.

Бегу через поле, мышцы ноют, словно меня отжимали как половую тряпку, рюкзак наполненный консервами больно бьёт по спине, форма превратилась в кучу смердящих по́том и гарью лохмотьев, а в голове гудит церковный колокол, набатом отсчитывающий последние часы моей жизни.

Мне осталось совсем немного. Немного до того момента, как я сдохну. Совсем одна.

Всегда знала, что одиночество — мой удел. Впервые это осознала, когда отец отвел меня, маленькую, на вокзал и, отлучившись за мороженным, так никогда больше в мою жизнь не вернулся. В прошлом остался тёплый дом, сытные ужины.

В том доме было всё, кроме любви. Деньги, слава, почёт и уважение. У этих людей было всё, чего можно только пожелать. Души у них только не было. Бездушные люди не умеют любить даже своих собственных детей.

Потом часто задумывалась, чем могла провиниться перед родителями, что они выкинули меня на улицу, как провинившегося щенка или надоевшую вещь. Я прошла все пять стадий принятия неизбежного. И в итоге мне стало абсолютно неважно, почему они так поступили.

Наверное, я была никчемным ребёнком — ни тебе надежд, ни устремлений, но, чёрт возьми, что можно требовать от шестилетнего ребёнка? Моя мамаша, наверное, хотела слепить из меня чудо-детку, чтобы показывать на ярмарке, словно дрессированную обезьянку, да только мне лишь хотелось играть с куклой Сибиллой, поить игрушечных медвежат чаем и печь пироги. Но эта женщина, по ошибке Провидения называемая моей матерью, ничего понимать не собиралась. Поэтому ли или по другим причинам в моей жизни случился вокзал, где меня оставили. И годы одинокого отчаяния.

Повезло лишь однажды: на вокзале меня нашёл не старый извращенец-педофил, а сердобольная одинокая старушка. Она не узнала во мне дочь известного певца современности — девчушку, что снимали во всех ток-шоу круглосуточно, начиная с момента слияния яйцеклетки со сперматозоидом в утробе моей прибабахнутой мамаши. Бабуля поняла лишь одно: маленькая девочка с куклой подмышкой просто хочет спать и кушать. А я не пыталась рассказать о себе хоть что-то, не плакала и никого не звала. Именно в тот момент, когда мой отец не вернулся за мной, я стала взрослой, раз и навсегда для себя уяснив, что никому больше не нужна. Поэтому вниманию старушки была очень рада и старалась вести себя как можно лучше, чтобы и она не вздумала меня оставить. И ещё. Ведь у меня никогда раньше не было бабушки — только няньки, гувернантки и репетиторы. Как оказалось, матери у меня тоже не было.

Но чудес не бывает, правда? Поэтому в итоге сиротке-найдёнышу всё-таки подобрали приличный приют, где я, собственно говоря, и выросла. Но те несколько недель, что я провела у миссис Арчер, до сих пор вспоминаю, как лучшие дни жизни.

Помню, как однажды, ещё до приюта увидела на кухонном столе газету, где на целом развороте поместили статью о том, как тяжела утрата известного на всю страну и близлежащие территории певца и его супруги. Вся страна рыдала — и миссис Арчер не исключение — над горькой судьбой эстрадного кумира. Шутка ли, потерять единственную, так горячо любимую дочь? Журналистка, орошая слезами страницы газетёнки, писала, что умерла я, оказывается, в жутких муках от неизвестной науке хвори на руках у безутешных родителей. Какой у моей жизни оказался печальный финал — обрыдаешься. После по всем каналам транслировали церемонию моих похорон — помпезных, шикарных. Чувствовала ли я что-то в тот момент? Ни-че-го. Я смотрела на этот цирк, шестилетняя, и не могла поверить. Неужели кто-то способен верить этим людям? Но страна скорбела, а до меня и дела не было никому. Только однажды миссис Арчер в разговоре с приятельницей — такой же древней старушкой — заметила, мол, как сильно эта потеряшка похожа на покойницу. Но всерьёз даже она об этом не задумалась.

Прошло несколько недель, и я всё-таки оказалась в приюте. Прекрасный снаружи, но стылый внутри, интернат встретил меня страшным оскалом, пугающим ночами и не дающим расслабиться даже под лучами самого яркого солнца в знойный летний полдень. Я была маленькая, меня некому было защитить и даже моя кукла, моя любимая Сибилла делала меня слабее в глазах новой стаи. Ведь только самая распоследняя малышня тискается всё время с куклой. Я была умной — жизнь выбила из меня всю дурь, которая обычно теснится в умах маленьких детей. И я очень быстро приспособилась к новым правилам игры.

Да, вначале было страшно, было горько и одиноко. Ныли душевные раны и не успевали заживать следы ночной охоты на новичков, когда нас — ещё неопытных и зелёных — гоняли, раздев до трусов и маек, по коридорам. В этой травле принимали участие, так или иначе, все обитатели приюта. Такое себе посвящение.