– Я расследую смерти в Архиве, – объясняю я.

– Нелегкая работа. В эмоциональном плане. И чью смерть ты расследовал? Кого-то близкого?

– Я не могу… Мне не хочется об этом рассказывать, – отвечаю я, но когда тишина становится оглушительной, спрашиваю: – И это все, что вам нужно?

Тимоти пару секунд размышляет.

– Дело не в том, что мне нужно от тебя, Доминик, скорее о том, что нужно тебе. Думаю, я могу тебе помочь, если ты этого хочешь. Но чтобы больше никакого «Я хочу умереть». Тебе нужно научиться по-новому относиться к жизни и к своему выздоровлению. Я могу ускорить этот процесс, если ты готов работать над собой. А восстановление твоего физического и эмоционального благополучия – это работа, именно так. Но, изучив твое дело, я не думаю, что ты оптимальный кандидат для групповой терапии.

– Не понимаю, – говорю я. – Доктор Симка определенно высказывался…

– Мы с доктором Симкой расходимся во мнении относительно твоего лечения. Пожалуйста, не пойми превратно, я уверен, что Симка – хороший врач. У него блестящая репутация.

– Он хорошо ко мне относился.

– Теперь тобой занимаюсь я, – говорит Тимоти. – Я просмотрел твое дело… Доктор Симка умеет сострадать, но ему не хватает воображения. Он автоматически прописал золофт и подписку на фармацевтические приложения. Опубликовано множество свидетельств в пользу быстрой эффективности фармацевтических приложений. Я сам видел, что они помогают. Видел, как героиновые наркоманы в последней стадии бросали наркотики через час после нужной загрузки, но видел и людей, которые через несколько недель или даже дней снова начинают употреблять, потому что глубинные причины их пагубной привычки так и не излечены, и этого спецы по приложениям не понимают. Они думают, будто достаточно поменять провода в голове, – и все, прямо-таки чудесное исцеление. Перемены возможны, Доминик, но это должны быть полноценные перемены, и тела, и души. Пробуждение. К примеру, взять твой случай. Сейчас ты чист, но ничто не помешает тебе снова подсесть на наркотики. Да хоть сегодня же.

– Мне нужна помощь. Но я не понимаю, что ты пытаешься мне сказать.

– Есть хочешь? – спрашивает он. – Я угощаю. Или можем перехватить по чашке кофе, но лично я умираю с голода.

Тимоти вытирает доску и убирает расставленные в кружок стулья обратно к столам. Я ему помогаю. Он похож на школьного учителя – свободные брюки, мятая рубашка с галстуком и вязаная жилетка. Он гасит свет и запирает зал, а ключ кладет в конверт и просовывает его под дверь. Когда мы уходим, начинается снегопад.

– Рекомендации доктора Симки сильно повлияли на решение комиссии коррекционного центра после случившегося в тот вечер, – говорит Тимоти, – но я считаю, что тебя определили в неверную программу лечения. Я так в этом уверен, что лично затребовал твое дело в свою группу. Не знаю, осознаешь ли ты это. Я хочу пересмотреть программу твоего лечения, чтобы не толкнуть тебя в неправильном направлении. Не думаю, что тебе поможет групповая терапия. И золофт мне тоже не кажется решением в долговременной перспективе. Эти методы – как за́мок на песке, лечат симптомы, а не глубинные причины. Как только мы найдем правильное лечение твоей депрессии, твои жизненные приоритеты тоже изменятся, я в этом не сомневаюсь. Ты выздоровеешь. Уверен, можно найти эффективный способ для твоего случая.

– Хорошие новости.

– Сейчас ты пытаешься просто меня задобрить, но через десять лет, когда будешь жить полной и счастливой жизнью, вспомнишь наш разговор. И это хорошие новости, – говорит он с улыбкой, впервые за весь вечер искренней.

Тимоти ездит на темно-синем «Фиате» как минимум двадцатилетнего возраста, машина криво припаркована на тротуаре, со стороны пассажирского сиденья вся исцарапана. Пока я сажусь в машину, он ставит мини-холодильник с анализами в багажник. Для моего роста европейские машины слишком тесные и неудобные. Колени упираются в приборный щиток. Макушка достает до потолка, и если мы попадем в аварию, я останусь калекой, лицо врежется в ветровое стекло, а колени переломаются на мелкие кусочки.

Он вливается в поток, лавируя между машинами. Я пытаюсь собраться. Отовсюду на меня устремляются новые видеоканалы с информацией о пробках, на ветровом стекле висит прогноз погоды – на-двигается снеговой фронт с непредсказуемым поведением. И вдруг в разгар зимнего вечера перед ветровым стеклом вспархивает стайка соловьев – похоже, это рингтон Твигги. Ее аватар – это сделанное на веб-камеру селфи, она в очках с черной оправой и толстовке с эмблемой радиопрограммы, волосы похожи на тонкий ореол. Ее лицо зависает передо мной, но я не шевелюсь и позволяю ее соловьям заливаться, пока мы едем по Дюпон-Сёрклу. На каждом фасаде – показ мод, в каждой витрине фотографии Унверт, Тестино и Гаврила – один рай за другим.

Каждая витрина искушает, за стеклом как будто идет вечеринка, в комнатах толпятся модели в облегающих юбках, потягивают мартини и смеются, но там нет никаких вечеринок, это все реклама и маркетинг, иллюзии. Твигги сдается и посылает текстовое сообщение, спрашивая, что я порекомендую из поэзии. Ее профиль гаснет, и соловьи улетают.

– Мы с женой навещали родных в Атланте, – говорит Тимоти, и через антирекламные фильтры прорываются мультяшные Ретт и Скарлетт, предлагая скидки на тур по американскому югу, по местам «Унесенных ветром».

– Вы тоже пережили Питтсбург? – спрашиваю я.

– Я пережил его в том же смысле, что и вы. Мы выехали из Атланты поздно вечером и около полуночи миновали Бирмингем, шоссе сузилось и превратилось в проселочную дорогу с лесом по обочинам. Двухполосное шоссе в чернильной тьме. Я никогда не видел такой темноты – даже в свете фар ничего не разглядеть. Лишь разделительная линия на шоссе – там, где она была – стволы деревьев и унылые придорожные заправки, давным-давно закрытые. Мы решили, что заблудились. Стали искать гостиницу, но так и не нашли. Лидия заснула, а я вел машину, решив дотянуть до утра. Глаза слипались. Мне казалось, будто я растворяюсь. У меня была депрессия, Доминик. Я устал от жизни… Ты наверняка это поймешь. Впереди появились фары, я заметил их издалека и представил, как сворачиваю к ним, в последний момент вывернув руль, но машина промчалась мимо, и когда в зеркале заднего вида пропали габаритные огни, мы снова оказались одни в полной тьме. Я изменял Лидии, моей жене. Не просто изменял. Я был ужасным мужем, очень эгоистичным. Нам стало скучно друг с другом, и я считал, что в этом виноваты мы оба. Я все ехал и ехал – в два часа ночи, в три. После трех дорога изменилась. Шоссе было чем-то покрыто, я не сразу понял, что это кровь. Дорога была залита кровью. Я заметил в свете фар труп оленя, а потом второго и третьего, и вскоре увидел уже десятки оленей. Наверное, я дернулся или издал какой-то звук, потому что Лидия проснулась. Туши были разорваны и раскиданы по асфальту. Я не понимал, что могло случиться. Воображал огромный грузовик, во тьме врезавшийся в пересекающее дорогу стадо, но не представлял, как можно было задавить такое количество. Фары высвечивали головы, рога и мясо, дорога превратилась в мешанину шерсти, мяса и костей. Потребовалась целая минута, чтобы проехать через этот кошмар, целая минута, прежде чем фары снова высветили черноту дороги. А минута – это много. Кажется, я засмеялся, когда мы выбрались, а Лидия спросила, не во сне ли ей привиделось, но тоже засмеялась и поинтересовалась, куда мы забрались. Мы были в Алабаме. Мы остановились в первой же попавшейся приличной гостинице, это было около пяти утра – уже в Тьюпело, в штате Миссисипи. Легли спать. Проснулись мы уже за полдень. И тут услышали новости о Питтсбурге, никто в гостинице не додумался разбудить нас, чтобы сообщить. Наши родные и друзья не знали, где мы, и не могли с нами связаться. Лидия просто включила телевизор, когда я принимал душ, и закричала…

– Мне жаль, – говорю я, не зная, что еще – сказать.

– Мы потеряли всех, – с улыбкой произносит Тимоти, хотя его глаза не улыбаются. – Вот с чем у меня ассоциируется Питтсбург. Когда меня спрашивают, где я был, я вспоминаю тот гостиничный номер и ванную комнату, где я услышал крик жены.