Как только она обратилась к нему тогда, на улице, он почувствовал смутную тревогу, интуиция — а только ей он доверял на все сто — взвилась пожарной сиреной, что эта девушка не случайно оказалась тут, не случайно встретилась, но вместо желания тут же избавиться от нее, тем более это было проще простого, он зачем-то зазвал ее к себе домой. И тут его не покидала эта двойственность: тревога, которая могла обернуться настоящим страхом и вместе с тем неуместная радость из-за того, что Гермиона пришла. Рядом с ней непроницаемый мрак, окутывавший его прошлое, становился не таким плотным, шел трещинами и казалось — сделай усилие и все вспомнишь. Если б он только хотел. Но теперь — он не хотел. Те времена, когда он готов был отдать все, только бы понять, кто он такой на самом деле, давно остались в прошлом. Теперь он — Джо Блэк. Он — удачливый парень, без пяти минут бизнесмен (Игги уже заводил разговор о партнерстве). У него есть все, о чем несколько лет он только мечтал. И теперь он боялся, что стоит вспомнить себя настоящего и эта спокойная, сытая, стабильная жизнь рухнет.
Джо выдохнул, поднялся и, все еще чувствуя ломоту во всем теле, поднял и переложил Гермиону на диван, а сам, напоминая себе старого деда, поплелся на кухню. Выпил ледяной воды прямо из-под крана, и, прихватив минералку и пару стаканов, вернулся в комнату.
Гермиона приходила в себе: она лежала, сжимая ладонями виски и не открывая глаз.
— Держи, — он плеснул в стакан воды, — в фильмах это лучшее средство от обмороков, в жизни — не знаю, — свой голос показался ему чужим. Так бывало, восстановленные с большим трудом связки иногда не слушались.
— Спасибо, — она села на диване, он опустился рядом.
— Ты как? И что это было? Почему тебя выключило? Ничего себе — гипноз.
— Это не гипноз, это…
— Потом поговорим, — поспешно перебил он ее. — Отдохни. Я понимаю, происходит что-то странное, но я не хочу знать — что. Не сейчас.
Она упрямо покачала головой:
— Твоя головная боль — она сама по себе не пройдет, будет хуже. Но мне не все ясно, я думаю…
— Нет, не сейчас, — он привлек ее к себе, прижал, позволяя руке скользнуть вверх по спине, к тугому пучку, освободить волосы от шпилек, вдохнуть ее запах и ожидая, что сейчас она оттолкнет его.
Сумерки становились гуще, комната в красноватом отблеске заходящего солнца казалось ему чужой.
— Я бы хотела ошибаться, — пробормотала Гермиона, он едва смог разобрать слова.
— Ты не хочешь, чтобы я оказался — им, твоим учителем…
— Я бы хотела, чтобы все было иначе, совсем все.
— Чтобы мы не встретились?
Он нашел ее губы, поцеловал, стараясь быть нежным, хотя никогда и ни с кем таким не был. Он боялся ее спугнуть, он чувствовал, как под тонким свитером напряжены ее мышцы, она была готова оттолкнуть его и снова уйти, но она, он хотел в это верить, не хотела уходить.
— У нас есть только этот вечер. Завтра ты мне все расскажешь и я… я соглашусь. Попытался убежать от судьбы, не вышло, ладно уж, — прошептал он, — но сейчас позволь мне быть просто Джо и не думать ни о чем? — он не стал дожидаться ответа, снова целуя ее.
Она была из тех людей, для которых слова и обещания — не пустой звук. Она была цельной — ценное качество, редкое и такое притягательное. В ней чувствовалась сила, огромная сила и он робел перед ней и даже привычные уловки мужчин всех времен и народов — объявить ее такой нежной и слабой — не срабатывали. Он сдавал позиции без боя, позволяя ей проникать в его мысли, в его кровь, в его жизнь. Он не представлял, что можно влюбиться так, по-детски быстро и по-стариковски глубоко, когда жизнь без вот этого, одного из миллиарда, человека теряет смысл. Он повторял себе, что это пройдет, что раз это настолько остро, то значит — не может длиться вечно! Но вчера он чуть не умер, окончательно приняв, что Гермиона ушла навсегда и он ее не увидит. Он ругал себя за поспешность, ругал за неторопливость, ругал, что вообще заговорил с ней, что позвал к себе, что отпустил. Он был готов на все что угодно, только чтобы увидеть ее снова. В результате он приполз домой, чуть живой от боли, уверяя себя, что это просто вирус и… и позволил боли поглотить себя без остатка.
— Джо… — она отстранилась от него. Он не видел ее лица, но мог поклясться, что она серьезна и собрана. — Ты сам пожалеешь о том, что…
— Что был несдержан? Я пожалею, если отпущу тебя.
— Нет, так нельзя…
— Нельзя… — он соглашался с ней, но его руки так требовательно скользили по ее плечам, по ее спине и она выдохнула, сдерживая стон, едва слышно, но от этого звука закружилась голова. Он сдерживался, Бог свидетель — сдерживался, нежно оглаживая колено, губами едва касаясь шеи, молча, чтобы не сказать глупость, которая разрушит их хрупкое единение. И все же она, тяжело дыша, вырвалась из его объятий.
— Мне кажется, я схожу с ума, — она отошла к окну.
Злость — не на нее, на того, кем он, возможно, когда-то был, поднялась горькой волной.
— Скажи, почему ты пришла сегодня? Именно сегодня. Это совпадение?
— Да, — она повернулась к нему. Было странно разговаривать в полутемной комнате, почти не видя друг друга, но ни он, ни она не торопились включать свет.
— Ты вернешься? — он почти жаждал услышать «нет», чтобы позволить злости и отчаянью выплеснуться на волю.
— Да, я не могу тебя оставить, пока мы не решили, что делать дальше с твоей памятью.
Как спокойно звучал ее голос. Никаких сомнений!
— Значит — милосердие? Сострадание к больному, вот и все, что ты испытываешь? — теперь к злости примешивалась обида.
— Ты мне не безразличен, — сказала она все тем же ровным тоном. Господи, пойми женщин! Попробуй понять хоть одну из них!
— Тебе, думаю, в той же мере не безразличны многие… пациенты. Я понимаю, что не имею права рассчитывать на большее, — он надеялся, что его голос был таким же спокойным, как у нее.
Ему вспомнился фильм о связи взрослого китайского богача и бедной юной белой девчонки. Он смотрел и недоумевал, как эта пигалица быстро скрутила в бараний рог взрослого и неглупого мужика. Теперь можно было только удивляться собственной быстрой капитуляции.
— Ты достоин большего, чем милосердие. Ты сильнее, чем думаешь…
Вот только не это, только не эти избитые, банальные фразы о том, что он достоин лучшего!
— Сильнее? — он подошел и встал рядом с ней, близко, но не касаясь, — куда девается моя сила, когда тебя нет рядом? Ладно, хорошо… пусть будет так. У меня нет ни одного шанса, верно?
Он пытался совладать с злостью на себя, с разочарованием, с ненужной никому надеждой, с отчаянной верой в то, что все может измениться.
Гермиона молчала, видима подбирая слова, чтобы не так ранить его. Милосердная…
— Ты уйдешь и я тебя больше не подпущу к себе. Я лучше сдохну, чем… — он сделал шаг и осторожно обнял ее, сплетая пальцы в замок на ее животе. — Я сам разберусь со своей памятью. Я не потревожу тебя никогда и тебе не позволю ломать мою жизнь, — он наклонился к ее уху и прошептал: — потому что твоего сострадания мне мало. Но это завтра, а сейчас… скажи, что ты чувствуешь ко мне?
— Я... я не могу без тебя, — сказала она после паузы, резко поворачиваясь к нему. — Прости меня! Я опять… я все время пытаюсь что-то исправить, изменить, помочь, но у меня ничего не выходит. И опять!
Она врала или была честна с ним, с собой? Он не собирался думать об этом. Он услышал: «Я не могу без тебя», и радость смыла все остальные эмоции. Он взял ее за руку и потянул на себя, отступая к дивану. Не рассчитал, рухнул, словно диван дал под колени, не отпустил ее руки, и Гермиона упала на него.
— Я не могу, мы не можем! — она не сделала ни движения, чтобы высвободиться.
— Я исчезну завтра из твоей жизни навсегда, сделаешь вид, что меня и не было.
— Нет, так не выйдет, — она уперлась руками в его грудь.
— Я не могу отпустить тебя, не могу, — он задыхался, уже плохо контролируя себя. От ее близости он хмелел быстрее, чем от виски. — Неужели ты не видишь? Не могу…
