Октябрь 1939 года

Каждый шаг давался Коринне с трудом. С болью, точно бы шла по ножам, и с ужасом, как если бы её тащили на казнь. Неудобные и тесные туфли натирали пятки и пальцы, но Коринна мерно шагала, без тени волнения на лице. Морщиться от боли — не по регламенту. Не по регламенту боль. Серые стены вздымались на головокружительную высоту, и даже убранство белыми розами не уменьшало их мрачности. Под сводчатым потолком грохотом метался марш Мендельсона.

Лики святых глядели бездушно и жутко. И такими же бездушными были лица гостей. Дядюшка Отто вёл её к алтарю между длинными рядами скамей, и Коринна изо всех сил держала слёзы в себе. Не по регламенту слёзы. Плакать на собственной свадьбе — не по регламенту. Торжество устроили закрытым, только для друзей семьи, но всё равно ни одна из скамей не пустовала. Коринна знала: каждый оценивает, достаточно ли она стройна, хорошо ли держит осанку, ступает, глядит. Уместны ли белые каллы и папоротник в свадебном букете. Каллы — символ непорочности или цветок смерти?

Дядюшка Отто держался достойно — блистал военной выправкой в свои шестьдесят. Герой Первой мировой, генерал, но единственные ценности в его имуществе — мундир с аксельбантом и именная сабля, усыпанная бриллиантами. Усы дядюшка, наверняка, всё утро приглаживал воском, иначе они бы не стояли так лихо. Отец Коринны умер три года назад, а дядюшка Отто — кузен её матушки.

Пятилетние сестрёнки Коринны шли впереди, надев на руки одинаковые корзинки. Два маленьких ангела с завитыми золотистыми локонами, они бросали перед невестой лепестки роз. Коринна на лепестки наступала, давила — красные на белом мраморе, как кровавые пятна. Путь к алтарю, как последняя миля, которую Коринна должна достойно пройти. Она — дочь герцога, но семейство разорилось в пух и прах. Брак для её древнего рода — последний оплот. А то, что она не влюблена, это мелочь. Мелочь, что жениху все восемьдесят, а она стала совершеннолетней только в прошлом году.

Последние метры — Коринна мерно поднималась по гранитным ступеням на кафедру. Из узких стрельчатых окон неприятно и тускло струились лучи осеннего солнца. Против света стояла инвалидная коляска, в которой виднелся согбенный силуэт. Возле коляски высился ещё один силуэт: рыхлый, обрюзгший — Гуго, племянник её жениха. Коринна поначалу решила, что её и выдадут за Гуго. Но от этого она не стала бы ни на йоту счастливее. Гуго — противный человек, длинноносый, картёжник, выпивоха и плут.

Боль в левой пятке едва не заставила вздрогнуть. Так и есть: туфлей стёрла ногу до крови. Но на лице Коринны не дрогнул ни один мускул: невеста обязана быть спокойной, как дева Мария. Лишь её взгляд скользнул с коляски на митру епископа и вверх, на огромное распятие над алтарём. По обе стороны, вытянувшись, застыли доверенные лица её жениха. Идеально осанистые, вымуштрованные, одетые в чёрное, они стояли в одной и той же позе, прижав к груди странные шляпы — треуголки с пером. Восемь одинаковых и таких же бездушных, как статуи в нишах. Только один из них в белом, и на его плечах — тяжёлая цепь с подвеской-ключом, скорее всего, золотая.

Дядюшка Отто остановился и с поклоном оставил её перед алтарём. Орган умолк, и тишина повисла невыносимая, убийственная, сводящая с ума. Коринна должна была испытывать счастье: её жених, барон Вильгельм фон Штраутмельт — один из богатейших людей, хороший друг отца, и его великодушие не знает границ. Она силилась быть счастливой, но алтарь казался ей гильотиной, епископ Баварской Евангелистической церкви — палачом, а венчальная проповедь — смертным приговором. В тишине монотонная проповедь звучала раскатисто. Коринна стралась не слышать голос, который слышался ей неприятным и злым. Ей было больно стоять, и болела не только нога. Коринна прикрыла глаза — фата позволяла, скрывала лицо. Мыслями она была далеко, в саду их родового замка, играла на берегу пруда со щенком, которого подарил ей отец. Здесь нет никаких регламентов, здесь можно кричать, как индеец, прыгать с тарзанки и ездить верхом — в штанах, по-ковбойски. Отец готовил её совсем для другой жизни, но без средств господина барона матушка лишится услуг личного врача и сляжет, а сестрёнки попадут в приют.

— Если кто-то из присутствующих здесь знает причину, по которой этот мужчина и эта женщина не могут соединиться в браке, пусть объявит об этом сейчас или вечно хранит молчание! — раскат грома и мёртвая тишь.

Каждый из гостей будет хранить молчание вечно. Хотя причина более чем очевидна: Коринна не любит. Она готова была об этом кричать, но тоже будет вечно молчать ради благосостояния рода. Ради благосостояния рода, она сухо, по регламенту, ответила «да».

— Да, я согласна. Клянусь любить.

Эхо отскочило от стен острым осколком. Раненая душа рвалась прочь: кричать «нет» во всё горло и бежать отсюда, как можно быстрее. Но Коринна видела сестрёнок среди лепестков и только для них приняла от барона кольцо. Оно обожгло ей палец адским огнём. Не палец — выжгло всю душу.

— Властью, данной мне вами, объявляю вас мужем и женой, — уже не раскаты, а глухие отзвуки, как из-за толстой стены. — Теперь, Коринна, вы по праву можете носить…

Епископ перечислял все титулы, фамилии и звания жениха, до неприличия именитого, родовитого, обладавшего землями, замками, банками. Для Коринны речь епископа теперь — мерное гудение, подобное жужжанию диких пчёл. Ей не интересно, какие титулы она вправе носить. Ей безумно жаль матушку и сестёр, которые не смогут жить жизнью бедняков. Коринне пришлось повернуться и сделать шаг к инвалидной коляске. Лента епископа легла на запястья тяжёлыми кандалами, навсегда связав её тёплые руки с холодными и морщинистыми.

— В знак объединения прошу скрепить ваш союз поцелуем.

Как похоронный звон. Коринна присела для поцелуя со стариком.

«Дорогой любви вы пришли на берег этого прекрасного озера, объявить во всеуслышание, что вы теперь муж и жена. Сохраните дар первых счастливых дней и пронесите их чистоту и верность через долгие годы жизни».

***

Золотая клетка захлопнулась. Со скрежетом проворачивался ключ в увесистом ржавом замке. Холодное пространство бального зала сжалось в душный, мизерный карцер. Коринна замерла в свете люстр, среди радуги бликов от хрустальных подвесок. В тайне ото всех гувернантка Тереза заклеила лейкопластырем её стёртую пятку, но под вспышками фотокамер и придирчивыми взглядами гостей Коринне неистово хотелось кричать.

Господин барон в коляске приосанился, насколько позволила согбенная преклонными годами спина, расправил пышные седые бакенбарды. В правый глаз он вставил монокль, взял поудобнее неизменную трость, дабы гости не видели, как дрожат его руки.

— К сожалению, я не смогу подарить вальс госпоже баронессе, — в старческом голосе слышалось сожаление. — Обстоятельства вынуждают меня предоставить сию честь доверенному лицу.

По телу Коринны прошла нервная дрожь. Перепоручили… да как это можно? Кому? Зал утопал в тишине: молчали все гости, музыканты молчали. Коринна успела заметить похабную ухмылочку Гуго, которую тот сразу же спрятал.

Господин барон молча поднял правую руку. И так же, молча, вышел вперёд один из «доверенных лиц». Белый мундир подчеркивал его великолепную выправку, нордически-светлые волосы оттеняли приятный золотистый загар. «Доверенное лицо» механически поклонился, сначала барону, а после — Коринне, и замер, ожидая приказа. Робот — роботом, он просто работает… а на ночь его отключают и ставят к стене.

— Коринна, — господин барон улыбнулся, от чего морщины на его лице стали резче и глубже. — Позвольте представить вам графа фон Кам-Траурихлигена, моё доверенное лицо и достойнейшего человека.

Коринна без эмоций сделала заученный книксен. «Достойнейший человек»… и чем же этот тип так достоин? Однако его фамилия показалась Коринне знакомой.

Музыканты на эстраде подняли инструменты, дирижёр взмахнул палочкой и тронул пюпитр. Граф повернулся к Коринне и подал ей руку в белоснежной перчатке. Где же Коринна слыхала о нём?