Когда туман любви полностью рассеялся и вместо вершин счастья я обнаружила пропасть, то окончательно поняла, что мы не подходим друг другу. Но было поздно что-то перерешивать. Дети, мои болезни... А теперь для Федора все настолько упростилось, что он уже не скрывает своих похождений... И я вижу, как он опять уже там, в своей греховной ипостаси, в своей пагубной страсти. Он наслаждается своей развращенностью. Срамота... И я пала духом. Сделалась съежившейся, приниженной, безликой, как серая нечеткая тень раннего зимнего вечера. Не хотелось по утрам просыпаться, но дети… пусть даже уже большие. Я им всегда нужна. Знаешь, Инна, дети полностью меняют женщину.

Как-то сказала Федору, что больше не хочу. Не могу и не буду терзаться сомнениями, теряться в догадках, пытаться понять его, поэтому в лоб спрашиваю: «Что для тебя представляет главную ценность жизни? Ты сам? Чем ты дорожишь?» Он рассмеялся, мол, ответ тебе причинит большую боль, чем мое молчание. А я ему: «Для тебя удовольствие сломать человека, увидеть его покорность? Но я не покорна. Я живу сама по себе, ты сам по себе. Вот и всё». И вдруг он мне заявил, что самая главная его победа – победа над собственным негативным мышлением. А я ему с усмешкой ответила, что эгоисты всегда имеют позитивное мышление. Их не волнуют беды и трудности тех, кто живет рядом. Им нечего в себе преодолевать. Они счастливы за счет других, на которых сбрасывают свои отрицательные эмоции».

Эмма провела ладонью по лицу так, словно старалась стереть с него следы горечи от тоскливых воспоминаний о своей жизни с Федором.

«Когда удовольствие одного покупается ценой страданий другого, когда один всё время выигрывает, а другой проигрывает… – размышляла я вслух, пытаясь подыскать более точные формулировки. – Говорят, внутренняя свобода не зависит от внешних условий, мол, даже в тюрьме… Но как-то не верится.

А что ты на этот счет извлекла из собственного опыта? За время долгой семейной жизни твоя внутренняя свобода притеснена, полностью обесценена, забыта? О внешней я уж и не говорю. Смиряясь в бессильном гневе, ты теряешь всё! Твоя жизнь – величайшая ценность, а ты тратишь ее на Федьку. Ты самодостаточна и свое мнение должна ставить превыше всего, а не подчиняться чужому, даже ради детей».

«Это другая крайность», – хмуро заметила Эмма.

«С таким, как Федька, это оправданно. Ждешь от судьбы поблажек, подарков, воздаяний? Не надейся! У тебя страх потерять свою морально убогую жизнь? Это не поддается определению! Какие еще печали должны посетить твой неуютный дом, чтобы ты проснулась?» – возмущалась я, пытаясь встряхнуть подругу. И перед моим мысленным взором, как всегда, пробегали собственные беды и неудачи, с которыми я могла справиться, лишь отторгая их причину.

«Ты отчасти права. Федор разрушает все, что я создаю. Он не понимает и не принимает элементарных житейских истин, признает только собственное, пусть даже неадекватное, абсурдное мнение, и своротить его с этого пути мне не представляется возможным. Я борюсь с ним, если только дело касается детей. Уж тут я не соглашаюсь с его некомпетентностью, отсутствием интуиции и упрямством, ни в чем не уступаю, всё делаю по-своему. Не позволяю детей калечить. Я взяла на себя смелость исподволь, без согласования с ним влиять на детей. Это сначала я мечтала о полном во всем единодушии с мужем. Собственно, Федор и сам с удовольствием самоустраняется. Последнее время, анализируя наши отношения, я все чаще прихожу к мнению, что он сознательно ведет ситуацию в семье к такому положению дел, чтобы быть независимым и полностью свободным от любых семейных забот».

«А тут еще ночью «дежурит страх… не ведая рассвета…» На всех семейных фронтах у тебя проигрыши! – сокрушалась я. – Когда-то я тоже считала, что возможно сосуществование, потому что умные люди способны притираться».

«У нас не получилось. Я не могу подчиняться абсурдным желаниям и «заскокам» мужа. Кант писал: «Каждого человека привлекает звездное небо и нравственные законы внутри нас». Да, видно, не каждого. Некоторые люди все время находятся на границе ада или внутри него и считают это состояние нормальным. Об этом писали Достоевский, Данте и Босх».

«Небо, конечно, над нами одно на всех, только кое-кому наш небесный Покровитель, наш Спаситель много чего хорошего не доложил. Не нагнетай тоску, не изнывай. Во всем происходящем в вашей семье нет твоей вины», – успокаивала я Эмму.

«Я с себя вины не снимаю. В беде всегда виноваты оба».

«Если человек не умеет и если не хочет – степень вины разная, – сердилась я. – Священник Илларион в телепередаче как-то сказал, что когда человек ограничивает себя, тогда он замечает других. Мне эта мысль кажется правильной. Проникнуться бы этими умными словами Федьке… Любовь – краеугольный камень твоей жизни, но с ней ты оказалась такой беззащитной! Надо быть решительнее. Когда сомневаешься в себе, пребываешь в растерянности, то начинаешь оправдывать поступки других, забывая о себе. Это неправильно. На горе судьба наградила тебя талантом любить. Она посмеялась над тобой. В студенческие годы я представляла тебя в возрасте за сорок эффектной, блистательной и достаточно властной светской дамой. А ты…»

«На работе я строга, ответственна и справедлива. Меня ценят».

«Там царишь, а дома ты будто совсем другой человек».

«Почему Федя не понимает, что пагубное влечение не только делает его непорядочным, но и обедняет, лишает счастья в семье, любви близких? Почему не задумывается, что испакостил свою и мою с детьми жизнь? Непонимание от недостатка ума и упрямства, от умышленного нежелания сообразовываться с мнениями других? От разного восприятия слова счастья? Для меня понятия семья, любовь, уважение, достоинство – простые, естественные истины, а для него они – темный лес. А эти его беспорядочные связи, нездоровые наклонности в интимной жизни… А чего стоят его бессмысленные взрывы, припадки умоисступления, когда любой пустяк, любое досадное недоразумение у него вырастает до размеров кошмара…»

«Это самая поразительная Федькина черта», – подтвердила я.

«Сколько их таких у него оказалось!.. И меня же еще потом распекает. Каждый раз одно и то же, слово в слово. «У попа была собака…» Это кого угодно доведет до коматозного состояния. Не могу я проникнуть в мрачные недра его души. Как жить, чтобы в такой обстановке не потерять лицо? Что делать, чтобы об тебя не вытирали ноги? Малоприятные подробности… Как тут станешь держаться с достоинством королевы? Нет, я понимаю, все люди не идеальны. И у меня куча недостатков, но я борюсь с ними. подтруниваю над собой, мол, «села в лужу» со своими идеалами. А когда совсем уж становится тошно, пореву в одиночестве и прихожу к детям, напевая беззаботно «Без женщин жить нельзя на свете. Нет!..» или «Пускай капризен успех, но он выбирает из тех, кто может просто посмеяться над собой». Хотя, сама понимаешь, смеяться над крушением своих надежд так трудно!»

«Как всегда самоедством занимаешься. Безнадежное и жестокое стойко воспринимаешь», – понимающе вздыхала я.

«Как-то не выдержала и выразила Феде свою обиду: «Отчего ты такой нервный, дерганый? Не распускайся, не считай каждую мелочь трагедией. Ты же умный. У тебя есть чувство юмора – комплиментами его «подмазывала», – посмейся над собой, скажи себе: я виноват, я ошибся. Вернись на грешную землю. У всех есть недостатки и комплексы неполноценности». Так он такую бучу поднял! Он – и виноват! Кричал, обзывал, ахинею нес. И я опять терзалась, вспоминая свой позор, свои слезы и думала, что мне легче переспорить сто женщин, чем одного мужа, потому что он не логичен. – Эмма горько усмехнулась. – В других семьях как-то обходятся без скандалов, грубости и нервотрепки. Может, конечно, иногда и спорят, но ведь не каждый же день».

«Один прекрасный психолог сказал: «Бойтесь людей с комплексом полноценности и превосходства. В них присутствуют нарциссизм, самовозвеличивание и отсутствуют сомнения. Крайности в переоценке своих достоинств непредсказуемо страшны. Это полный паралич личности». Вот и твой Федька «лишь такой приемлет мир, в котором сам себе кумир».