Когда пересели в последний троллейбус, идущий до элеватора, где был дом Владимира, да и мой неподалеку, рыба еще полностью не оттаяла. Что делать? Не болтаться же по окрестным дворам, пока в пакете истает последний лед!

Мы гоняли одну и ту же мысль по кругу – когда оттает? вот что несет в себе похмелье!

И что в этом такого, что рыба подморожена?! Ну поймали с вечера, ну запихнули в морозильник! Естественным образом за ночь она окаменела… Вот уж глупцы! Таких поискать.

Почти не надеясь на прощение, мы протиснулись в коридор мимо открывшей дверь Натахи – Володиной жены, прошли на кухню, гордясь добычей, и уложили пакет… в морозилку. Ну никак не могли отказаться от инерции мыслей.

То ли Натаха нас простила, то ли отложила разнос мужу на то время, когда меня уже тут не будет, – не знаю. Судя по радостному спокойствию товарища, случилось прощение.

– Пировать так пировать! – глубокомысленно произнес Владимир. – Сейчас как-нибудь перед Наташей оправдаюсь и спрошу у нее денег на винцо. – И тут его осенило: – Вынь рыбу и давай-ка ее под горячую струю! Скажу, что не успел в аэропорт, потому что рыбалка затянулась до самого утра!

Еще бы не идея! Мы же с ним были повязаны со всеми остальными «рыбаками», и Натаха не могла не знать о мужской солидарности!

Через несколько минут он вернулся на кухню, и я ахнул – не Володька, а властелин Востока! И не потому, что нарядился в атласный халат, а потому, что во всем его облике невозможно было не признать победителя всех в мире злобных дýхов, не пускавших его из турбазы в город, домой.

– Сгоняй за винцом, – протянул мне деньги. – Я бы с удовольствием прогулялся с тобой, но мне надо сделать парочку важных звонков. Наталья, пока ты сходишь, пожарит нам рыбки.

Отчего же не сгонять, когда все так хорошо закончилось. И домой я успевал, и часть оттаявшей рыбы для меня уж наверняка приготовлена…

Чуть позже мы возлежали в мягких креслах и блаженствовали. Первая порция вина пошла, как говорится, в жилу. Из кухни доносился аромат специй. Там для нас жарили рыбу.

Вальяжный Владимир между прочим заметил:

– Как там у тебя со стихами? Или уже не пишешь?

– Пишу… Отчего же… Пишу. – И яростно прочел что-то социально-политическое с уклоном в любовь к женщине. Потом читал что-то еще, пока не появилась Натаха со своим произведением искусства на подносе.

Ах, какое это было объеденье! И вкус! И хруст! И никаких тебе косточек!

Это надо уметь, чтобы в речной рыбе не чувствовалось косточек!

– Ну как тебе наша рыбалка? Рыба еще та! – промычал Владимир в сторону супруги, смакуя пищу. Он, видимо, к этому моменту забыл про все наши нервотрепки.

– Вов, – бесцветным, спокойным голосом обратилась к мужу Натаха, – ты меня совсем уж за дуру держишь. Ешь себе свой хек серебристый и помалкивай.

Поначалу до нас не дошло. «Хек» – это такую придумала шутку. Но тут же мы оба разом уткнулись в остатки рыбных кусков, и до нас дошло: мы ели морскую, самую что ни на есть настоящую морскую рыбу, которая никаким образом не могла быть поймана в тихой речке под названием Ахтуба, в этом маленьком рукаве великой Волги.

…Недавно, по прошествии десяти лет, я попытался напомнить Натахе эту историю. Но – увы! Она посмеялась и сказала:

– Разве за вами, рыбаками, упомнишь все ваши побаски? Сколько живу, столько и разоблачаю… – И мудро улыбнулась.

В затемненном купе на нижней полке беспокойно ворочалась молодая женщина. Вскоре она окончательно проснулась и начала быстро собираться: приближалась ее станция.

Единственный ее попутчик блаженно спал, сладко постанывая во сне. И хотя ему выходить на этой же остановке, будить его она не собиралась. Причина проста: так с нею не обращался еще ни один мужчина. Она устала, не выспалась, нервы были на пределе. Расскажи кому, как прошла эта ночь, – мало кто поверит.

Следует вернуться к самому началу того, что тут произошло.

По пути на вокзал она размышляла о том, что все сроки уже вышли, стрелка ожидаемых событий в личной жизни уже давно зашкалила за красную черту. Крепкий и, казалось бы, такой надежный парень с автомобильного завода имени Лихачева, приходивший чаще всего с деньгами и подарками для нее и для ее тогда еще десятилетнего сына, вдруг нашел себе прибабахнутых дружков, которых и поставлял вот уже четвертый год по выходным в ее однокомнатную «хрущевку».

Они всегда пьют, потом бормочут, вскрикивают, иногда орут, споря о Горбачеве, о Гайдаре и Жириновском. И ей всякий раз ничего не остается, как выходить к ним на кухню и говорить, по ее мнению, самые страшные для утихомиривания этих звездоболов слова: «Вам что, делать больше нечего?! Разорались! Дитя разбудите!» Хотя «дитя» теперь и само где-то частенько задерживалось.

Ясно, что им и в самом деле делать было больше нечего, как булькать в стаканы и политинформировать в открытую форточку…

А ведь ничего себе был парень. Захватит, бывало, будь это на кухне или в ванной, погладит, подернет и там и сям так, что и голова кругом. Нашепчет слов сквозь поцелуи – и понеслась душа в рай!

Когда это было… Теперь лишь один мат-перемат да утренние небритые хари, черт знает, каких его дружков. Но какие-никакие, все же свои люди. При случае и за нее, и за сына могли бы постоять. Может, и не постоят, но надежда какая-то теплится.

А Москва, замечала она по пути на работу и домой, опять жила чем-то таинственным – вот блин! Кто бы объяснил – чем?!

У Москвы и тогда была тайна, когда решилась она в свои пятнадцать сбежать из родительского дома под Арзамасом в столицу. Но худо-бедно ту тайну она быстренько рассекретила. Делов-то! Продуктов и барахла ни в Арзамасе, ни вокруг него нигде нет, а тут полно всякого добра и во всех магазинах! Кино и разные дискотеки – на каждом шагу. Одно плохо – жизнь в общаге была такой, что «ни бзнэ, ни пэ». А это, как пить дать, совсем не по ней. Пусть будут работа и праздники где-то там, а вот свой угол, он и должен быть только своим! И добилась. И вот на тебе – эта пьянь!

Опять весна, опять все соки от пяток к голове поднялись… Всегда ждешь чего-то необычного, когда куда-то собираешься ехать. Весной же – особенно.

Вот уже сколько лет в два-три месяца раз отправлялась она к родителям в свое село. Удобно: ночь на поезде, потом два часа на автобусе – и ты у матушки.

Отец уже умер. Тоска-а… Да и сколько можно было пить?.. Потому и удрала из села, что там и парней-то трезвых не было… И в поезде, не успеешь сесть, как сразу же «налить-закусить» начинается.

Сумки и на этот раз были неподъемными, но, слава богу, сын вымахал за год – на голову выше матери! Вдвоем эти грузы легко ворочать. А там, в поезде, всегда найдется какой-нибудь мужичишка, чтобы сумки поднести к автобусу. Да и с чего бы ему не найтись? И лицо у нее – от зеркала не отвернись, и фигура – сама бы съела, если б оказалась на месте какого мужика. А выпьют стакан-другой, так тут и фигуры никакой не надо. Кобели они и есть кобели…

«Ба! Что-то в небесах перевернулось. Поезд вот-вот отойдет, а в купе-то всего один человек. А-а… Ну да! Купейные билеты подорожали почти в два раза».

Сын тоже туда, подмигнул: «Смотри, мам… Этот дядя не так себе». «Вот уж – «не так себе»! Наивняк! Переоделся, а костюмчик свой шикарный вывесил у самой двери.»

– Молодой человек (молодой? Ну… чуть постарше), я недавно ехала, и случилось такое, что в соседнем купе какие-то гады открыли даже внутреннюю защелку! И пока те спали, все вынесли. – Она подсказала, что все вещи надо положить вниз, под полку.

Попутчик хоть и разусмехался, но сделал так, как она посоветовала. И лицо, и фигуру ее оценил, но как-то так, не нагло, как бы вскользь, но именно это и подействовало на нее будоражаще: «А! Пусть будет, что будет. Такого пожалеть – себе в радость… И бледный такой. Беда какая-нибудь у человека…»

А он? Он с самого обеда, как прибыл в столицу из своего волжского города, еще и не присел. С вокзала помчал к родственникам в Подмосковье, успев на ходу проглотить привокзальную апрельскую холодную котлету, запеченную в тесте.