– Ах, бедолага неприкаянный,… ну и выпало же на его долю всякого,… надо бы ему помочь,… отмыть, приодеть,… совсем ведь поизносился. Сапоги купить, рубаху новую, да и сюртук не помешает,… полно в лохмотьях-то ходить. Ох не пожалею денег, одену касатика,… а на что же мне их ещё-то беречь, коли такой человек в нищете прозябает… – пока топила печку, всё рассуждала Матрёна. Ну а как истопила, так и за дело взялась. Едва Алёшенька проснулся она его уже и в баньку завёт.

– Идикась милок попарься, помойся,… а потом мы тебя приоденем, прихорошим,… только ты уж скажи мне, как звать-то тебя величать? – провожая его в баньку, спросила она.

– Да очень просто, Алёшенька,… уж так меня отец с матерью назвали,… да только нет их больше на белом свете,… унесла их болезнь лихоманка проклятая, вот и остался я один одинёшенек, никому не нужный… – снова давя на жалость, грубо слукавил он. На самом же деле его родители были живы и здоровы.

– Ах ты, касатик, ах бедняга,… ну ничего, ныне я о тебе позабочусь,… не пропадёшь ты теперь, Алёшенька… – совсем уже расчувствовавшись от такого откровения и его милого имени, прослезясь заахала Матрёна. И это стало последней каплей в её решении оставить его у себя навсегда. Уж так он её разжалобил. Ну а после баньки, понакинув на Алёшеньку кой-какую старенькую одежонку, повела она его по дорогим сюртучным лавчонкам да магазинчикам.

Все лавки обошли, ни одной не забыли, и те, что рядом стояли, и те, что на ярмарке были, и те, что на главной улице располагались. Всего понакупили, и яловые сапоги взяли, и новый сюртук подобрали, и даже рубаху атласную с галифе в полоску красную. Приоделся Алёшенька, идёт по улице, на себя вчерашнего совсем не похож, от сутулого уродца-оборванца не осталось и следа. Шагает гордо, грудь расправил, рубаху на показ выставил, нос задрал, а за ним Матрена, словно служанка, семенит, и пакеты с покупками тащит. Вернулись они домой, а Алёшенька сапоги снял, и тут же в гостиной на диване растянулся.

– Ох, и устал же я Кузьминична,… замучила ты меня,… затаскала по всяким лавкам. Покой мне теперь нужен,… не привык я к таким переходам… – бессовестно заявляет он ей и уже глазки прикрыл, подремать собрался.

– Ах, Алёшенька, касатик,… да прости ты меня,… не учла я этого,… ты уж не серчай, лежи, отдыхай,… а я тебе сейчас отобедать приготовлю… – сердобольно отвечает ему Матрёна, да сию же секунду, лишь плед на него накинула, умчалась на кухню. А Алёшенька в плед укутался, усмехнулся, и задремал. А чего же ему хитрецу не дремать-то, ведь всё по его вышло. Его приветили, обогрели, накормили, одежду купили, и теперь ему осталось лишь обобрать легковерную хозяйку и дело с концом. Но только он решил с этим не спешить, а растянуть удовольствие на подольше. Насладиться моментом, так сказать. Ну, когда ещё такая простодушная барыня ему попадётся. А меж тем, пока он беззаботно дремал да сны приятные видел, Матрёна обед ему приготовила, на стол накрыла, и давай его будить.

– Вставай касатик,… поешь милок… – ласково позвала она. Алёшенька нехотя встал, до стола добрался, откушал, что ему приготовлено было, зевнул во весь рот, и как ни в чём небывало опять в свою комнатушку отправился. Спать ему снова захотелось, и это не смотря на то, что он до этого уже час с лишним продремал. Ну а Матрёна только радуется.

– Вот и молодец,… вот и хорошо,… поспи, милок, сил наберись… – хлопочет она подле Алёшеньки, устраивая его на перине. А он в одеяло завернулся, головой в подушку уткнулся, и тут же уснул. Да так, что до самого утра и проспал.

Ну а на следующие утро всё повторилось точно в таком же порядке. Но только на этот раз, Матрёна вместо одёжных лавок повела его по кондитерским и понакупила ему всяких разных сладостей. Не преминула она зайти и в магазинчик с дорогими безделушками. Купила ему серебряную брошь для галстука да золотую цепочку под часы. В общем, баловала Алёшеньку как могла, лишь бы он не печалился. Ах, бедная Матрёна Кузьминична, она-то ведь его уже как за своё дитя посчитала и угождала ему словно родному. Им-то с мужем бог детей не дал. Как-то не получилось. А тут на тебе, такой ладный паренёк объявился, да ещё и с ангельским именем. Вот она и старалась, холила и баловала его от души.

А вечером всё по-прежнему вышло, поел Алёшенька, позевал, глазками похлопал, и опять спать отправился, а к Кузьминичне снова Любушка пожаловала. И вновь они за столом расположились, сидят, чай пьют да разговоры разговаривают. Матрёна с ней своими новостями делиться, про Алёшеньку рассказывает. Про то какой он пригожий, какой покладистый, и как он ей позволяет кормить его да одевать. А сама рада довольнёхонька, что ей теперь есть о ком заботиться. Ну а Любушка её слушает, головой кивает да всё поддакивает.

– Ну и повезло же такую отраду повстречать,… так глядишь, и станет он вам на старости лет помощником верным да утешеньем добрым… – поддерживает она разговор, а сама про себя думает.

– Это что же за парень такой, что я второй раз прихожу, а он всё спит и спит,… может больной какой,… надо бы его лекарю показать,… никак хворый бедолага… – сморщив лобик, размышляет она. А Кузьминична знай себе, всё про него рассказывает, да остановиться никак не может. И вот опять уже время к полуночи близиться. Но только уж теперь Любушка заметила, что темнеет и домой засобиралась. Распрощались они, условились на завтра встретиться да разошлись с благими намерениями ко сну отойти.

Так у них с того вечера и повелось. Как Любушка к Матрёне Кузьминичне придёт так они до поздна про Алёшеньку только и говорят. Уже и неделя прошла, а за ней и другая, а они лишь о нём и беседуют. И надо же такому быть Любушка за всё это время Алёшеньку так ни разу и не видела. Она как не придёт, а он всё спит и спит. И вправду, совсем заспался Алёшенька, отъелся, потолстел, щёки надулись, вот-вот лопнут.

Да ладно бы только это, так он ещё и абсолютно обнаглел. И то ему не так и это не эдак. А Матрёна аж из себя выходит, всё старается ему угодить. С утра кашки наварит, блинов напечёт, а он проснётся, нос воротит и творога со сметаной требует. Ох, и изводит он Матрёну придирками своими. А если гулять идут, так он уже и извозчика заказывает, пешком идти никак не хочет. И каждый новый день норовит по-новому одеться.

– Надоел мне сюртук,… купи костюм с жилеткой,… и что же это у меня одна цепочка без часов торчит,… часы мне купи,… да и башмаки лаковые не забудь… – настаивает он, заставляя Матрёну раскошелиться. И конца и края его наглым придиркам не видно. То он шёлковые портки запросит, то еды самой вкусной затребует. А кушать так за двоих стал, наестся и лежит делать ничего не желает, только спит да зевает.

Вот и сегодня наелся он до отвала, пузо сверх меры набил и как обычно в свою комнатку поспать пошёл. Лег, лежит с боку набок еле переворачивается, пристраивается, чтоб ему поудобней было, а заснуть-то сил нет. То ли чего бодрящего съел, то ли что ещё ему помешало, но только уснуть никак не может и всё тут. А время-то идёт, уже и Любушка пришла, и они с Матрёной по своему обыкновению на кухоньке присели и беседовать затеялись. Матрёна как всегда про Алёшенькины обновки рассказывать начала и радуется. Любушка её слушает, улыбается, а про себя дивиться.

– Как же так?… живёт он у неё всего-то ничего, а уж, такую власть над ней взял. Всё-то она для него делает,… и то покупает и этим-то кормит,… вот бы на него хоть одним глазком взглянуть,… что же это за чудо такое… – думает она и всё на дверь поглядывает, может хоть сегодня он спать не будет, а пред ней появиться. И ведь как в воду глядела.

Алёшенька у себя лежит, не спит, ворочается и краем уха слышит, что на кухне разговор про него идёт. И говорят-то вроде негромко. Так, всего-то ропот тихий. Однако чем дольше ему не спиться, тем громче ему этот ропот кажется. И вот уже чудиться Алёшеньке, словно на кухне раскаты грома стоят, невтерпёж ему стало.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».