Они снова и снова меняли положение своих тел в пространстве, снова и снова находили друг у друга точки, позволяющие почувствовать всё мощнее и ярче, снова и снова меняли темп и частоту необходимых, кажется, толчков. Не менялось скольжение губ по чужим губам, не менялись жадные касания к чужому телу, не менялось тяжёлое дыхание. Значения не имели ни мокрые тела, давно уже уставшие, но желавшие лишь большего, ни такие же мокрые простыни и сброшенные на пол подушки, одеяло и покрывало. Им обоим дела не было никакого даже до того, что творилось за пределами спальни, где сам воздух вибрировал от напряжения и был каким-то вязким и густым. Важны были только их тела и губы, что, казалось, просто нуждались в том, чтобы быть рядом.
Черин распахнула глаза и уставилась в белый, расчерченный трещинами потолок. Она судорожно облизала пересохшие губы и, поняв, что то был всего лишь сон, выдохнула, накрывая ладонями лицо.
Терпеть это было почти невозможно — Чон Хосок словно бы заполнил всю её жизнь до самого дна. И — будто одного только этого было мало — упорно проникал ещё и во сны, словно бы насмехаясь и неустанно напоминая о том, что произошло между ними той единственной ночью. Проблема была, однако, в том, что Черин и без этого помнила всё в мельчайших подробностях и никак не могла позабыть, выкинуть за ненадобностью из головы. Чон Хосок просто был первым мужчиной, кто вот так легко, буквально парой слов и прикосновением к её талии, заставил вдруг желать себя так, как никого и никогда прежде, — во всяком случае, именно так Черин себя оправдывала.
Она поднялась нехотя с кровати и потянулась, понимая, что ей страшно необходим холодный душ, чтобы привести в порядок мысли и смириться в очередной раз с тем, что работа не будет ждать её, а опоздание может сослужить преотвратительнейшую службу. Одна единственная ванная на пять комнат удивительно не раздражала так сильно, как кухня. Может быть, потому что по счастливому стечению обстоятельств пользовались ею лишь девушки и убирались много чаще, чем парни, живущие на их же третьем этаже.
Черин прекрасно понимала, что её, с полным отсутствием любого другого образования, кроме школьного, не возьмут ни в одно приличное место. И поэтому страшно лелеяла свою должность официантки в прекрасном ресторане в Мёндоне: туристов было очень много, людей, не позволяющих себе вольностей, ещё больше, а чаевые и вовсе радовали глаз. Черин всё чаще со временем начала ловить себя на мысли, что улыбается искренне, а ещё шутит по-прежнему неумело, но срывает каким-то волшебным образом с губ окружающих смешки. Ей вдруг нравиться начала её жизнь, и даже отсутствие на счету денег, которые почти подчистую переводились любимой матери, не заставляло более впадать в пучины отчаяния. Черин вообще с неудовольствием понимала и принимала, что дело на самом деле было вовсе не в средствах, а в одних только «Спасибо» и «Я люблю тебя тоже», которых она никогда, кажется, не слышала от человека, от которого хотела услышать это больше всего.
А ещё Пак Черин начало нравиться, что девушки-коллеги смотрели на неё с завистью, а потом перешёптывались за спиной, когда Хосок забирал иногда её с работы, сияя огромным довольством на лице, удивительно галантно открывал для неё дверь машины, а потом держал в руке её руку, управляя автомобилем. Девушке это всё казалось странным: слишком милым, излишне слащавым и каким-то ненастоящим. Но всё это казалось лишь раньше, сейчас же Черин видела всё единственно верным.
Они почему-то, не сговариваясь, не торопились. Хосок лишь однажды позволил себе коснуться губами уголка её губ — совсем невесомо, словно бы и не было ничего — а потом всё словно бы застопорилось само собой. Мужчина лишь держал её за руку, переплетя пальцы, и смотрел как-то по-особенному — так, будто она правда что-то для него значила; так, будто была на самом деле большим, чем просто игрушкой на время, чтобы развеять сгустившуюся скуку.
— Многие женщины смотрят на тебя, — чуть улыбнулась Черин, когда Хосок подошёл к ней и протянул отнятый у официанта бокал шампанского.
Девушка сначала идею посещения какого-то непонятного аукциона посчитала просто отвратительной и невозможной. Всё это слишком напоминало ей о той жизни, которую она хотела выкинуть даже из памяти, и быть спутницей Чон Хосока ей не хотелось совсем. Она сказала ему тогда понять её и найти другую девушку для вечера, но мужчина мотнул категорически головой и проговорил, что в таком случае лучше поразит всех, придя один. А Черин просто не смогла долго сопротивляться его невозможному взгляду.
— Тебя это удивляет? — усмехнулся мужчина в ответ, а она повела плечами.
— Удивляет то, что ты не смотришь в ответ.
— Многие мужчины раздевают тебя взглядами прямо сейчас, хотя рядом стою я, — ответил Хосок. — Но ты не делаешь этого в ответ.
— Сегодня я раздеваю взглядом только одного, — брякнула Черин, а потом, едва поняв сорвавшееся с языка, замерла и медленно подняла взгляд на ошарашенного Хосока. — Прости, — пролепетала она, — шампанское в голову ударило.
Но мужчина в ответ только растянулся в такой улыбке, что ей сразу стало как-то невозможно жарко, а затем подался вперёд и, наклонившись доверительно над её ухом, почти прошептал:
— А я смотрю лишь на одну девушку. И делаю это не только сегодня. Слишком долго на самом деле. Думаю, она бы уже могла дать мне шанс.
***
Они впервые — почти впервые — целуются в тот же вечер, останавливаясь возле машины Хосока, где на месте водителя сидит один из его людей и только и ждёт команды стартовать. Однако его босс вместо этого прижимал Черин к себе, сжав талию почти невозможно сильно, а она в ответ обнимала ладонями его лицо, думая, что, пожалуй, стоило сделать это давно.
— Я бы пригласила тебя к себе, но…
— Тогда поехали ко мне, — предложил тут же альтернативу Хосок, а она поджала губы. — Если пообещаешь не убегать на этот раз, то я даже не буду прибегать к наручникам.
— Из них выбраться гораздо проще, чем ты думаешь.
— Не заставляй меня задумываться о цепях и верёвках, Черин, — наигранно строго проговорил он, и девушка рассмеялась. — Красиво, — она замерла и, моргнув, с вопросом уставилась на мужчину. — Я понял, что никогда не говорил тебе, что ты красива. Ты очень красивая, когда смеёшься и улыбаешься.
Черин прислушалась к себе и с неожиданностью поняла вдруг, что ей совсем не неприятно слышать это от него. Что ей, на самом деле, приятно. И что она верит почему-то, что для Чон Хосока она не просто «красивая».
— Поехали? — предложила она, чуть улыбнувшись, и мужчина тут же довольно усмехнулся в ответ.
Чтобы затем, спустя буквально несколько минут, прижимать её почти отчаянно к стене в коридоре своей квартиры, чтобы в нетерпении едва не сдирать с неё платье, чтобы на губах, ключицах и шее оставлять поцелуи-укусы и дышать жарко и обжигающе, заставляя Черин плавиться под этой температурой. Она очень торопилась избавить его от одежды в ответ и почти в нетерпении расстегнула его ремень, думая, что в этот раз у них всё совсем иначе — словно бы бешенное желание смешалось с чем-то ещё и теперь мучает их обоих, заставляя двигаться в сторону спальни, собирая все вертикальные и горизонтальные поверхности.
Когда Хосок толкнулся в неё первый раз, Черин подумала, что умрёт прямо сейчас, когда он сделал это во второй раз — решила, что не погибнет никогда. А затем он, притянув её к себе за бёдра ещё сильнее и закинув одну из ног на плечо, задвигался много быстрее и чаще, заставляя девушку на сплошные только атомы распасться от переполняющих чувств. Хосок подался вперёд, нависая над ней, и коснулся губ, в ладони едва-едва сжав её шею. Он не целовал её — лишь дышал оглушающе громко в её рот, и Черин отвечала ему тем же, ладонями блуждая по всему его телу.
Им обоим было невозможно жарко, невозможно душно. И ещё невозможно было отцепиться друг от друга, невозможно было надышаться. Они не говорили совсем, только смотрели в глаза другому, и касались так, что одним только этим пытались донести то, что поняли вдруг где-то глубоко внутри себя. И это показалось Черин по-настоящему важным.
