Август 2010 г. Осень Лесная речка похожа на вену земли. Далекий бор ощетинился, словно еж. Ты небеса своим недоверьем не зли, Возьмут и обрушат они ледяной дождь. На берегу теряет листву ветла. У мастерской ржавеет забытый плуг. Все-таки осень, время не для тепла. Грачи, как грузины, собрались лететь на юг. Туман по утру умело бинтует степь. А дятел из леса упрямо морзянку шлет. Корова не хочет покинуть свою клеть. Синицы у лужи не могут пробить лед. И журавли печально кричат с небес. Увидят ли завтра они свой дом? А на холме стоит одинокий крест, И месяц его бодает крутым лбом. На теплую печь спешит одинокий кот. Вздыхает во сне уставший от лая пёс. Лишь старый Стрелец пытается сбить влет Ленивую стайку поднявшихся в небо звёзд. 2004 г. «Застыли в небе облака…» Застыли в небе облака, В снегах деревня и река, И видно сквозь прозрачный лед теченья вязкий черный мед. Морозный хруст. И санный след. И дым из труб. И бересклет. И дробный дятел за рекой… Печально светел мой покой. 1998 г. «Как трепетно горит в ночи…» Как трепетно горит в ночи огарок тающей свечи, снежинки бьются о стекло, как будто просятся в тепло, и ты – один. Что говорить? Все так… Все так. Один умен, другой – дурак, но есть единство тьмы и света, как жаль, что понимаешь это, лишь став седым. Дурак без умного устанет, без дураков тоскливей станет, и день когда-нибудь настанет уже без нас. А мы уляжемся, как строчки, разделят нас надгробий точки, и станут жить в альбомах дочек портреты в профиль и анфас. 1995 г. «Стоял горшок с водой. Черствела корка хлеба…» Стоял горшок с водой. Черствела корка хлеба. Боль в распятых крылах мешала взвиться в небо. А стражник на часах вздыхал, звенел мечом, И делал вид, что стража ни при чем. Вот так всегда. Вокруг виновных нет. Небес земных из клетки виден свет. Опять вздыхает стражник на часах. Опять огонь в светильнике зачах. Стоит горшок с водой. Черствеет корка хлеба. И за решеткой голубеет небо. Но боль живет в изломанных плечах Как память о беззлобных палачах. У них работа – рвать с людей крыла, Чтобы земля им мачехой была. Чтоб не манило их в шальной полет. А дальше — как уж Бог иль черт пошлет… 2014 г.
«Весна на реке ломает вчерашний лед…» Весна на реке ломает вчерашний лед, Луч солнца немного теплее блеснул. А Иван Петрович вторую неделю пьет, И ему плевать на весну. Ему сказали: рак, мол, уже не помочь. Пора собираться увидеть загробный свет. Был мрачен сын. Рыдала в приемной дочь. А жены у Ивана Петровича просто нет. Блестят у стены бутылок пустых бока, Собутыльник улегся, обнявши сломанный стул. И Иван Петрович, он тоже не умер пока, Пока он всего лишь уснул. Он просто спит, в подушку пьяно дыша, И видит во сне отца и счастливую мать, И жеребенком сонным вздрагивает душа, Которой тоже не хочется умирать. И снится Ивану Петровичу – маленький он, И он здоров, и рядом отец и мать, И что не высох кудрявый зеленый клен, В тени которого он любил играть. Иван Петрович хрипит беспокойно во сне, Иван Петрович плачет от этого сна. А за окном зима уступает грядущей весне. И лезет в окно распустившейся веткой весна. «Вот и придёт тот час…» Вот и придёт тот час. Сердце биться устанет, Вздрогнет и тихо станет. Завтра – уже без нас. Выстрел – как птице влет. Тронешь – как сладко липко. Будут играть на скрипке Завтра уже без нот Стрелка – слепой палач — жизни бегущей эхо. Плач, повторенный смехом. Смех, превращенный в плач. Август 2002 г. «Как он мне надоел…» Как он мне надоел — городской суматошливый круг, что похож на манеж, где мы чинно идем друг за другом. Распахните окно и сломайте защелки фрамуг — я хочу задохнуться от запаха вешнего луга! Я хочу убежать к узкобедрой прозрачной реке, стрекозой синевы Ощутить все восторги полета и мальком трепыхаться в безжалостной детской руке, и аукать в лесу за ближайшим речным поворотом, уходить муравьем по невидимой взгляду тропе, ощущая себя открывателем новых Америк, и уставшей лисой, засыпая в шуршащей норе, перейти Млечный Путь и ступить на чернеющий берег. |
