Прошла неделя, разительно непохожая на предыдущие, наполненные тоской и ожиданием. Но вдруг встречи прекратились: приболел барон. Маша словно резко остановилась на бегу. Не видя Корхонэнов несколько дней, она словно очнулась от угара неуместного веселья. Тревога и страх снова овладели всем ее существом. Она ужаснулась, точно до этого была не в себе, будто ее подменили. Ведь она целую неделю не была у будущих родственников! И писем от Михаила так и не пришло! Она вдруг задумалась, с чего бы это баронесса и ее сын внезапно прониклись к обедневшей вдове с дочерью такой любовью? Воспоминаний юности достало бы на один визит вежливости, а тут целый водопад внимания и любезностей! Нет, здесь кроется что-то настораживающее, неискреннее, но что именно, непонятно! Мысль о том, что она могла приглянуться молодому неженатому Генриху, ей просто не приходила.

Маша долго читала в своей комнате книгу популярного романиста Извекова, по которому сходил с ума весь Петербург. Потом прикорнула и проснулась от звуков голосов. Она узнала их: разговаривали мать и баронесса. Аглая Францевна в их доме? Девушка вскочила и хотела уже было выйти к гостье, как вдруг остановилась. К чему? Опять визиты, развлечения, поездки… Отказаться неудобно, а так можно сказаться больной. Но очень хочется выйти, ведь такая тоска сидеть целыми днями дома и ждать весточки от Михаила!

Девушка вздохнула и остановилась посреди комнаты, так и не дойдя до двери. Нет, нет, она решила, что более не позволит себе ничего предосудительного. А то ведь в вихре этих развлечений в ее сознании даже промелькнула мысль: не слишком ли она идеализирует своего возлюбленного, так ли он хорош, как она представляет себе? Маша испугалась, прогнала подлую мыслишку прочь и твердо решила до возвращения Колова из дому не выходить, приглашений не принимать.

Дождавшись, пока стихнут голоса и хлопнет дверь, Маша подошла к окну. Нарядная коляска, важный кучер. Да, так и есть, баронесса собственной персоной, одна, без сына, стало быть, тот еще болен. И, пожалуй, нет ничего удивительного в том, что госпожа Корхонэн навестила приятельницу! Девушка поспешно направилась в гостиную, поправляя на ходу прическу. Гостиная встретила ее пустотой, хотя казалось, что Елизавета Дмитриевна сию минуту была тут, даже тяжелая портьера, закрывавшая дверной проем, еще колыхалась. Девушка обошла стол и только тогда увидела сложенную газету, лежащую на скатерти. Она присела и, бесцельно подвинув к себе газету, пробежала глазами несколько строк. Городские новости девушку не интересовали, она уже собиралась отложить неинтересное чтение, как внезапно наткнулась на знакомую фамилию. Сердце затрепетало.

«Трагическое событие в Балтийском море. Из Главного морского штаба передают… Броненосец „Князь Пожарский“… Сильнейший ураган и невиданный в наших широтах шторм… Шлюпочные учения матросов и нижних чинов в финских шхерах… Гибель русских моряков… Список погибших… Владимирский… Ишков… Карев… Колов…»

Рука еще цеплялась за край стола, а тело уже обмякло. Елизавета Дмитриевна едва успела подхватить дочь, но не удержала. На ее крик примчалась испуганная прислуга, Машу кое-как донесли до кровати.

Снова ужасное лицо плавает в каком-то месиве, тонет, выныривает, приближается, исчезает. Из грязно-коричневых клубов появляется когтистая лапа, покрытая клочковатой шерстью, и тянется к лицу. Вот кривые когти, омерзительно шевелясь, приближаются, скользят вниз и прикасаются к шее, груди, впиваются в кожу. Страшная боль пронзает тело.

Маша закричала и открыла глаза, но крик не стих, а перешел в протяжный стон, так как страшное видение не отступило. И боль не пригрезилась, она рвала душу на части, не давала дышать. Миша погиб! Она веселилась, а в это время шторм разметал по волнам шлюпки и принес смерть! Она хорошо помнила, как выл этот гибельный ветер за окном несколько дней назад, дождь лил стеной, а поутру в газетах сообщили, сколько в городе повалено деревьев, сорвано крыш с домов и сараев. Они-то вместе с маменькой расстраивались, что разлетелась крыша дровяного сарая! Вот как карает Господь! Она нарушила обет верности, Бог отнял у нее любовь и счастье! Ей незачем жить.

Маша отчаянно рыдала. Лицо ее опухло, покраснело, глаза заплыли, губы были искусаны до крови. Елизавета Дмитриевна, осунувшаяся, потерянная, металась около постели дочери, боясь оставить ее хоть на миг, справедливо полагая, что та в порыве неутешного горя может наложить на себя руки. Горничную срочно направили к баронессе, что вызвало недоумение прислуги: отчего барыня не посылает за доктором?

Маша сквозь слезы видела, как баронесса и мать тревожно о чем-то шептались, как на столике появились какие-то склянки. После ухода госпожи Корхонэн мать трясущимися руками отмерила по каплям принесенное баронессой снадобье и дала дочери выпить. Маша хотела оттолкнуть чашку, но рука только безвольно шевельнулась. Елизавета Дмитриевна почти насильно заставила ее сделать несколько глотков. Через некоторое время девушка почувствовала, что непосильная душевная боль, железной хваткой державшая ее сердце, вроде бы отступила. Тяжелая, свинцовая дремота стала одолевать Машу, заплаканные глаза закрылись сами собой. Последнее, что она запомнила, – как Елизавета Дмитриевна с несчастным видом шептала что-то о прощении, но девушка не уразумела, что мать имела в виду.

Очнувшись после долгого сна, Маша не могла понять, который час и что с ней произошло. О своей потере она вспомнила гораздо позже, а когда вспомнила, то боль уже была не столь нестерпимой, как в первую минуту. Несчастная лежала и смотрела в потолок, уже не помышляя о собственной смерти, теперь она пыталась представить, как ей жить без Михаила, без его любви, как она будет жить одна. Тихо, почти крадучись, вошла мать.

– Слава богу, ты проснулась! – со слезой в голосе произнесла Стрельникова и перекрестилась.

Девушка посмотрела на мать отсутствующим взором и поморщилась, пытаясь что-то уяснить для себя.

– Я долго спала?

– Два дня кряду!

– Что ж, теперь вся моя жизнь – сон. Миши больше нет, нет смысла, нет любви, нет надежд! – И она снова уставилась в потолок.

– Не смей так говорить! – вдруг неожиданно громко и зло вскричала Елизавета Дмитриевна. – С чего это ты себя хоронишь? Ведь он не муж тебе, ты еще очень молода, перед тобой вся жизнь!

– Мама, я знаю, ты не очень радовалась моему выбору, но только сейчас не надо об этом! Грех так говорить, когда смерть унесла мою радость, мою любовь! – Она всхлипнула, но слезы как будто иссякли.

– Бог с тобой, Мишеньке светлая память! Царствие Небесное! Я же о тебе переживаю, ведь ты у меня единственная, ненаглядная девочка. Сердце разрывается, глядя на твои страдания. Машенька, ангел мой, горе твое ужасно, но время все лечит. Посмотри на меня, ведь я пережила смерть мужа. И живу! Потому что у меня есть ты, живу для тебя! А ты еще будешь счастлива, поверь! Конечно, сейчас мои слова кажутся тебе кощунственными, но пройдет время, и боль притупится, ты поймешь, что я была права. Главное, не впадай в грех тоски и уныния, не убивай меня своим отчаянием, родная!

Стрельникова присела на край постели и погладила дочь по голове. Девушка уткнулась матери в грудь и тихо заплакала, но это уже был знак смирения с ужасной судьбой, покорности, приятия печальных перемен.

Через два дня Маша уже смогла встать, хотя чувствовала сильную слабость. Слегка кружилась голова, сохло во рту, мать постоянно приносила ей воды, морса, чаю и щедро капала туда из флакончика, привезенного баронессой. Маша не сразу обратила внимание на этот флакончик, а когда спросила у матери, что это за снадобье, его уже осталось чуть-чуть на донышке.

– Ах, дитя! Это успокоительный настой целебных трав. Аглая Францевна, услышав про нашу беду, сразу же привезла его для тебя. И, слава богу я сама вижу, как тебе от него легче на душе сделалось!