– А что, мама, после смерти отца ты долго горевала, убивалась, тосковала?

– Видишь ли, деточка, – осторожно начала Елизавета Дмитриевна. – Конечно, ощущение потери трудно оценить. Тебе сейчас кажется, что ты потеряла все, но внутренний голос говорит, что впереди еще вся жизнь, и надежда на счастье не покидает тебя, как бы ты ни гнала ее прочь. А для меня все ушло в могилу вместе с твоим отцом, но оставалась ты. Ты и стала моей надеждой, тобой, твоим счастьем я жила и живу. Я не могла позволить себе долго горевать по мужу, горе опустошает, делает человека слабым и беспомощным. И что бы тогда стало с тобой?

– Простите, я случайно услышала ваш разговор!

Стрельниковы вздрогнули, они сидели на скамейке в тени высоких кустов сирени и не видели, как появилась хозяйка поместья.

– О чем вы печалитесь, Машенька? – продолжила баронесса. – Вам кажется, что вы неприлично скоро перестали горевать о погибшем женихе? Приняли мое приглашение и живете в свое удовольствие?

Маша густо покраснела, настолько точно Аглая Францевна сформулировала ее внутренние сомнения, которые она хотела бы все-таки сохранить в тайне.

– Вам нечего стыдиться. Ваши мучения понятны мне. Ведь я тоже прошла через боль утраты единственного возлюбленного, моего мужа. И когда новая любовь стала заполнять пустоту души, я, как и вы, испугалась.

– Новая любовь? – удивилась девушка.

– Да, природа не терпит пустоты. Душа не может не любить. Но мое сердце после смерти супруга стало принадлежать только одному человеку на свете, моему сыну, которого, как вы видите, я люблю совершенно безумно и не скрываю этого. Если бы у вас был ребенок, вы бы, подобно вашей матери, перенесли свое чувство на него. И терзались бы угрызениями совести оттого, что тоска проходит. Любовь, как лекарство, врачует нежными прикосновениями, словно зализывает раны. И ваша боль тоже постепенно пройдет, как глубокая рана, которая неизбежно затягивается.

– Но я никого не люблю, кроме мамы, и вряд ли полюблю еще раз.

– Конечно, вы вправе лелеять свою печаль, но эта любовь может жить и вне вас, вашей души, и эта любовь другого человека будет столь же целительна, только не нужно от нее отказываться!

Маша молчала, ей стало неловко. Ее лицо все еще рдело краской смущения. Аглая Францевна улыбалась, глядя в сторону, показывая всем своим видом, что последние слова ни к кому из присутствующих не относятся. Елизавета Дмитриевна, не выдержав нарастающей неловкости, резко вздохнула. Слишком прямолинейным показалось ей высказывание приятельницы. В последнее время Генрих совершенно явственно стал выказывать Маше знаки своего расположения, и надо было быть абсолютно наивной или незрячей, чтобы не заметить этого.

Маша была так зачарована домом, окружающей природой, что словно ослепла. Вернее, она видела и не видела одновременно. Например, девушка всегда замечала, с каким вкусом одета хозяйка поместья. Аглая Францевна совершенно околдовала обеих Стрельниковых. Она была сама изысканность, само доброжелательство, вкус, такт, изящество – словом, образец для подражания! Девушка только диву давалась, как дама в летах может быть такой обворожительной. Единственно, что портило баронессу, так это ее неестественная худоба. Запавшие скулы, заострившийся нос, глубоко посаженные глаза – все это делало ее иногда похожей на какую-то хищную птицу. Особенно неприятными казались иссохшие руки с синими прожилками, поэтому баронесса редко показывалась без перчаток. Впрочем, ее глаза сияли и лучились, на губах играла мягкая улыбка, а тонкая талия и безупречная осанка и вовсе наводили на мысль о том, что перед вами не стареющая мать взрослого сына, а юная девушка. Очарованная хозяйкой дома, Маша не уделяла достаточного внимания сыну. Хотя, казалось бы, девушка должна всегда учитывать, что в доме живет молодой неженатый мужчина. Она, не допуская и мысли о возможности нового чувства, в первое время воспринимала Генриха Корхонэна как нечто вторичное, не слишком значимое. Тем более что ей представлялось, в доме царит его мать, придавая смысл жизни обитателей поместья. Но через некоторое время девушка начала понимать, что ее первые впечатления ошибочны. Генрих хоть и притаился в тени матери, но его настроения, желания, капризы и прихоти определяли настроение и поступки баронессы. Маша не могла его понять. Он производил сложное впечатление. Вернее, оно было настолько многообразным, что, в конечном итоге, совершенно невозможно было понять, что это за человек. При первой их встрече в Петербурге Корхонэн вел себя безукоризненно, каждый его жест свидетельствовал о великолепном воспитании, аристократизме. Его поступки, манеры, речи, одежда казались ожившей страницей любовного романа, где Генриху отведена роль идеального персонажа. В поместье барон переменился, он выглядел теперь человеком, проспавшим полжизни. Он медленно двигался, вяло участвовал в общей беседе, почти все время проводил в своих комнатах. Его рассеянный взгляд обретал остроту и пронзительность лишь при виде Маши. Не раз, почувствовав этот взор, девушка ежилась, ей становилось не по себе. Поначалу Маша поддерживала общение вовсе не с молодым человеком, а с его матерью, испытывая подлинное наслаждение от беседы со столь прелестной и образованной особой. И только по прошествии двух недель, когда гостьи освоились в поместье и вдвоем отправлялись на дальние прогулки, не боясь заблудиться, Генрих оживился и преобразился просто на глазах. Как-то раз Маша на закате дня решила пройтись вдоль берега. Мать к вечеру устала и прилегла отдохнуть. Дочь не стала тревожить ее. Елизавета Дмитриевна явно поправлялась, во всяком случае, вид у нее был бодрый и цветущий. Бредя вдоль берега по песку, упиваясь тихим шепотом волн, которые подбирались к самым туфелькам, Маша пребывала в сладостном спокойствии. Это ранее неведомое ей чувство теперь постоянно сопутствовало ей. Природа этих мест оказывала на нее просто волшебное воздействие. Ведь даже во времена своей счастливой помолвки с Михаилом она не испытывала такого удивительного необъяснимого умиротворения. Маша прошла вдоль берега, потом свернула на тропинку, которая вела от залива к лесу. Огромные деревья сомкнулись над ее головой, таинственно зашелестели, зашуршали. Девушка остановилась, тропа терялась в высоком папоротнике. Вот незадача, не хватало еще заблудиться, а ведь она даже никого не предупредила, что уходит одна. Маша задумалась, пытаясь припомнить, как она шла. И тут вдруг непонятное шевеленье привлекло ее внимание. Папоротник задрожал, в высокой траве неподалеку от девушки мелькнуло нечто большое и темное.

«О боже! Волк!» – только и подумала она.

Тень метнулась с другой стороны. Существо двигалось большими кругами, приближаясь к Маше. Она бросилась бежать куда глаза глядят, спотыкаясь о корни деревьев, которые норовили ухватить ее и повергнуть на землю. Неведомый преследователь с тихим непонятным угрожающим звуком настигал ее. Она уже хотела звать на помощь, как вдруг прямо перед ней внезапно вырос Генрих.

– Ах, какое счастье! Это вы! Спасите меня, тут волки! – Маша бросилась к барону.

Молодой человек, одетый в охотничий костюм, подхватил ее и удержал, иначе бы Маша упала.

– Вы напрасно уходите одна, пусть и не очень далеко, но все-таки не стоит этого делать. Места тут глухие, всякие звери водятся, в том числе и волки. Правда, тот, кто вас напугал, – это совершенно иной зверь.

С этими словами он свистнул. Из густого папоротника и низких елок выпрыгнул огромный черный пес. Маша ахнула, такой большой и грозной показалась ей собака. Раскрытая пасть, острые клыки – разорвет одним махом, – кроваво-красный язык, настороженно торчащие уши и глаза, блестящие, пронзительные, как у самого Генриха.

– Что же ты, Лайен, испугал нашу гостью? – укоризненно заметил барон. – Я что тебе приказал – ищи! – и только-то!

Собака склонила голову и заворчала, словно оправдываясь, мол, не хотела, что поделаешь, барышня пугливая оказалась!

– Знаю, знаю я тебя, круги наматывал, прятался, нет бы голос издалека подать, но нет, ты таился в траве, страху напускал! Так ведь дело было, Мария Ильинична?