Лунякин председательствовал в колхозе, и который год уже звали его в район.
– Не хочешь в начальство?
– Нет. Не желаю. А потом я ногу сломал, – вспомнил он. – Да… Угораздило. На ровном месте сиганул и не встал. Срасталась плохо. Видно, уже не молоденькие, – пожаловался он.
– Ну да? – удивилась хозяйка. – Слава богу, дошло, – и, поглядев с улыбкой на мужа и гостя, добавила насмешливо: – Женихи…
– Отженихались… – покачал головой Лунякин. – Отгулялись, седоклокие… – взъерошил он свои густые черные волосы в жестких кольцах. Седины там было не счесть. – Отгулялись… Теперь вот чья пора, – шагнул он к хозяйской дочке, обнимая ее. – Мои девки велели тебя привезти. Каникулы ведь… Троек-то нет?
– Нет, – ответила девочка.
– Ну, и поехали. Завтра поднимемся – и айда. Дела я сделал.
– А секция? А музыка? – всполошилась хозяйка. – Да там и каникулы-то – кот наплакал. Неделя всего.
– Мама… – просяще протянула девочка.
– Поедем, поедем, – успокоил ее Лунякин. – Мне девки приказывали – высшее начальство. Они уж с каких пор галдят. Моды им городские расскажешь, песни. Молочка попьешь. Заморилось дите совсем с секциями с вашими, – пожалел он.
Хозяйская девочка и впрямь гляделась не больно хорошо. Рослая, но в юной худобе: с тонкими руками, угловатыми, худыми плечиками.
– Ну, ладно, поезжай, – разрешила мать. – Но чтоб вот такая приехала… – надула она щеки. – Хуторская…
– Сделаем, – пообещал гость. – Поставим на интенсивный откорм. У нас скотина за сутки по килограмму привеса дает. А мы чем хуже? А? – спросил он. – Даешь килограмм привеса? Берем обязательство?
– Берем, – весело согласилась девочка.
– Вот и хорошо. А где дедуня? – вспомнил вдруг гость. – Либо уже спать улегся? С курами? Или на гости подался?
Хозяин смешался, растерянно поглядел на жену, но и та не сразу нашлась, замерев с недоеденной репкой в руках. Девочка, дочка их, взглянула на смолкших родителей и сказала спокойно:
– Дедушка у нас не живет. Он теперь в доме престарелых.
– Не болтай, чего не понимаешь! – оборвала ее мать. – Сколько раз говорить, не в доме престарелых, а в доме ветеранов войны. Ветеранов войны, – подчеркнула она. – Это огромная разница. А ты плетешь… Иди ложись спать! Утром не добудишься, не поднимешь ее, а вечером…
Девочка опустила глаза и ушла, хозяйка продолжала речь:
– Услышит где-то и плетет. Повторяет чужие глупости. Не варит башка. Пойду и я ложиться, – внезапно решила она. – Вчера так плохо спала, и завтра чуть свет… Так надоело…
Она ушла, и мужчины остались одни, в тесной кухне, за столом, друг перед другом.
На воле отходил к ночному покою вечерний город. Реже и звучнее бежали по пустеющей гулкой улице трамваи. В небе, над крышами, в стороне западной, светила неяркая, но чистая заря. В кухне темнело.
Молчать было тягостно. Хозяин завел разговор:
– Тебя куда в район-то сватали?
– В управление, – не сразу ответил гость.
– Не хочешь?
– Нет. Бумажки перебирать, на людей цобекать да забегать начальству вперед, в глаза заглядывать. Смолоду не привык, а теперь…
Они сидели друг против друга, два нестарых еще мужика, чуть за сорок обоим, – плечистые, крепкие, но в ранней седине.
Говорили о городских да хуторских новостях, перебрасывались словами, но в глаза друг другу боялись взглянуть.
– Так как же с дедом-то? – не выдержал, наконец, Лунякин. – Чего ж вы его так?
Хозяин вздохнул, ответил нехотя:
– А чего дед? Дед живет неплохо. Можно сказать, у Христа за пазухой. Дом ветеранов войны. Для ветеранов специально построили. Сейчас знаешь как к этому делу относятся. Для них – лучшее. Там все блестит. Кафель югославский, пластик, красочка тоже импортная, паркет, ковры, зимний сад, всякие процедурные кабинеты, врачей куча. За ними как за детьми малыми.
Хозяин начинал говорить будто нехотя и чуть виновато, но постепенно смелел, поднял голову, и голос его звучал тверже:
– Врачи, медсестры – весь персонал… В обкомовской больнице такого нет. Кондиционеры, цветы, питание.
Лунякин сидел все так же, склонясь над столом. Он слушал и слышал все, но виделся ему почему-то не шик-блеск с югославским ярким кафелем и коврами, а какая-то невзрачная комнатенка, больничная коечка и дед – под серым казенным одеялом. Виделось такое – и все.
Деда увезли с хутора прошлой осенью, еще по теплу. Получилось все как-то быстро: приехали, забрали, дом удачно продали. Хороший был у старика дом, и глядели за ним хорошо, бабка рук не жалела. Весной старая умерла, остался дед сиротой. Лишь внук в городе да еще племянник. Туда его и забрали.
– Ты вот съездишь, поглядишь и поймешь, – рассказывал хозяин. – Туда абы кого не берут. Через обком устраивал. Дед туда с охотою. Сначала в госпитале лежал, подлечивался. Ему там понравилось. Вокруг такие же старики. Есть с кем поговорить, не скучно. А возможность появилась в доме ветеранов – он согласился и не жалеет.
– О-хо-хо… – негромко сказал гость. – Дед, дед… Живем, живем…
И на лице его появилась, совсем некстати, улыбка. Глядел он в сторону, в окно, где остывало вечернее небо.
– Помнишь, на пасеке у него жили? – вдруг спросил он хозяина.
Давно то было, в годы мальчишеские, но вспомнилось ясно: опушка займищного леса, голубые ульи, гудение пчел, медогонка… вперемежку ручку ее крутили, и тягучая медовая струя, светлая в солнце, лилась и лилась. И дед, припадая на калеченую ногу, суетился рядом.
Хозяин заварил свежего чаю, гостю налил и себе, хлебнул пахучего пития и сказал, поднимая глаза на Лунякина:
– Я чувствую, ты сейчас на меня грешишь. Понимаю… Мол, дед тебе столько помогал, вместо матери-отца остался. Да, помогал. Много помог. Спасибо ему. Но я-то хочу как лучше. Тоже по-хорошему.
– Для кого лучше?
– Как для кого? Для деда. Ему спокойнее: уход, врачи, ровесники вокруг. Поговорят, потолкуют. Веселей идет жизнь. А здесь он в четырех стенах, один да один. Лишь вечером собираемся. Ему и поесть по-человечески никто не подаст. И с ногой у него совсем плохо стало. В туалет и то… Пока дошкандыляет… Глядишь, обсикается. А там лучше.
– Лучше-то, может, и лучше, – задумчиво сказал Лунякин. – Но зачем вы его сюда тянули? Старушку эту прогнали. Они б, может, жили и жили…
– Кто ее прогонял, она сама ушла.
– Рассказывай… – усмехнулся Лунякин. – Твоя ж на нее шумела. «Уходи! Ты – чужая! – передразнил он. – Хочешь завладать!»
– Но это же правда, – вступился за жену хозяин. – Она и хотела захватить все. Бабаня умерла, и она сразу подлезла. Любовь… В такие-то годы… На пенсию дедову она польстилась да на хату. Вот и все.
После смерти жены к деду приклонилась тоже одинокая пожилая женщина. Сначала приходила сварить да постирать, а он в ее хозяйстве помогал топором да молотком. Потом она вовсе к нему перешла. Но ненадолго. Приехал из города внук с женою и поломали все.
– А сейчас лучше вышло? – спросил Лунякин. – Бабку прогнали. Хату продали… Пять тысяч несчастных…
– Ты чего же хочешь сказать, что мы из-за этих денег деда и забрали?
– Нет, этого я не говорю. Тут, как говорится, бог вам судья. Но деда мне жалко. И конечно, это я прямо скажу, ты не обижайся, раз уж забрали его, и бабку прогнали, и хату продали, то надо было до конца и докормить. Уж коли с места тронули.
– А я тебе еще раз говорю, – начал сердиться хозяин. – Ему там лучше. Там уход, врачи. А здесь – один да один. И некому за ним приглядеть. Он ходить стал совсем плохо. В туалет не дойдет… По коридору – лужа.
– Ну и подтерли бы, какая беда… Сам-то каким был? Не помнишь? Бабка матрацы сушить не успевала.
Давно то было, грех детский, но хозяин, вспомнив, покраснел, проговорил, оправдываясь:
– Это болезнь детская.
– Правильно, детская. А это – стариковская. И ты уж, бога ради, никому не жалься, что он, мол, на пол насикал, – сказал Лунякин, поморщившись. – Не говори, не позорься. Люди и не таких стариков держат. Бабу Ксеню помнишь? Калимановы, у школы живут… Она напоследок вовсе из ума выжила. Огород зорит, в доме бедокурит. Поджигала. Тетка Фаина плакала, но держала ее до конца. А Малешкиных дед… Тот вовсе… Старые – они не лучше малых…
