– Ты что же, все учишься?

– Нет, исключили меня, – покачала она головой.

– Исключили! За что? – удивился Тарас и немного придвинулся к Наде.

– Да так…

– Нет, как же так? Поди, на отца Пантелеймона карикатуру нарисовала? Ты, я помню, мастерица была на такие штуки.

– Нет, – снова покачала головой Надежда.

– Училась хорошо… Тогда за что же?.. – не понимая, пожал Тарас плечами. И, вспомнив что-то, решительно предложил: – Давай погадаю на руке, зараз узнаю.

– Ладно, скажу. Да это и не секрет, многие знают. Только ты все-таки никому не болтай, – попросила девушка.

– Надька! – порывисто вскрикнул Тарас. – Что в воду, что в меня…

– Я знаю, что ты свой человек. У меня отец политический – вот за это и исключили.

– Как это, политический? – Уставился Тарас на Зотову.

– Ты что, в лесу вырос?

– Я понимаю… Но политических ведь в тюрьму сажают. Отец-то в тюрьме, значит?

– А я почем знаю, где он.

Тарас недоверчиво засмеялся.

– Как же это ты не знаешь?

– Видишь, – стала разъяснять Надя, – была забастовка на заводе. А потом пришли к нам домой жандармы арестовать отца, а его нет. Они туда, сюда, обыск сделали, брошюры, бумаги забрали и ушли. С тех пор отец домой не приходил. Вот я и не знаю, где он.

– Знаешь, – покосился Тарас.

– А вот и не знаю! – резко оборвала Надежда. – И больше меня об этом не спрашивай. Понял?! – с какой-то угрозой закончила она.

Наступило неловкое молчание. Тарас подумал-подумал, о чем бы еще заговорить, и неожиданно бросил:

– А револьвер мой ты куда дела?

Зотова вздрогнула, поморщилась и соврала, что жандармы его при обыске нашли и отобрали. Чувствуя, что Тарас не верит, резковато добавила:

– Черт меня надоумил взять его у тебя!..

– А что?.. – вздрогнул Тарас, впомнив, как у него появилось это оружие.

– Понимаешь, новая улика. Брошюры, наверно, запрещенные… А тут еще револьвер…

Снова замолчали. Тарас чувствовал себя виноватым перед девушкой. И когда молчание стало особенно тягостным, высказал первое, что пришло ему в голову:

– У меня отец тоже был политический.

– Политический? – удивилась Зотова.

– Да. Тоже забастовку устраивал, – многозначительно сказал Тарас.

– Расскажи, как это было? – Надежда ожила, оглянулась по сторонам и еще раз попросила, с детским любопытством заглядывая Тарасу в глаза: – Расскажи, мне это очень интересно. Только негромко…

От такого внимания у Тараса замерло сердце. И он, вроде выкапывая носком ботинка ямку в песке, начал:

– Я тогда маленький был, плохо помню. Но мне потом мать кое-что досказывала. Отец мой на станции Таволтанке служил. В тридцати верстах от Балашова. Во все стороны через эту станцию поезда идут. И на Москву, и на Саратов, и на Балашов, и еще куда-то. Узловая она. И вот на этой станции, значит, начальник вредный такой был человек. Взяли все служащие, стрелочники, сторожа, слесаря разные и пришли к вредному начальнику. Разреши, говорят, шпал взять старых. Мы землянку выроем и баню себе сделаем. А в баню мы ходили за семь верст в Кислое, село такое там есть, или на тормозных площадках в город ездили. А в этом Кислом речка есть, Хопер. Под мостом она глубокая, дна не достанешь. Щуки там во какие попадались. – Тарас широко развел руками. – Начальник подумал и говорит: «Раз хотите делать, делайте», – разрешил шпалы взять. Ну, рабочие, значит, в две недели сколотили баню. А начальник туда загнал свиней и запер замком. Ну у него и свинки были…. Здоровенные, звери, а не свинки! Не поверишь, одна свинья ребенка сожрала. Вот ей-богу! Провалиться мне сквозь землю! Пошла как-то Егориха, жена сторожа, к этому начальнику на его вредный огород картошку полоть, а грудного сосунка под кустом в холодке оставила. Спал он. Свинья и растерзала его… Увидала Егориха, и ум у ней за разум зашел…. А сторож-то, Иван Перепелкин, стал таскаться по судам да адвокатам, а начальник поет, дескать, это собаки заели. Так и отказался. А какие же собаки, когда все видели свиные копыта. Ну, тут все рабочие и говорят: «Натерпелись! Не будем работать». И давай бастовать. Не принимают поезда, и всё. А куда же паровоз пойдет, когда семафор закрыт и стрелочник не дудит? Поезда через Таволтанку проходили в час по нескольку штук. И грузовые, и с нефтью, и разные пассажирские. Гудят поезда, а семафоры закрытые, рабочие не велят никому открывать. В общем, остановка полная и суматоха. Вызвали жандармов, и кого куда. Кого плетьми стегали, а Перепелкина вовсе на каторгу как зачинщика. Многих посадили. А отца моего только уволили. Он переехал сюда и на завод поступил. Вот такая забастовка! Была. А отец у меня храбрый. Ему расстрел так расстрел, прямо идет! – с гордостью закончил Тарас.

Пока Тарас рассказывал про забастовку, Надежда слушала его затаив дыхание. А потом спросила:

– А ты как же, кем будешь?

– Я? Вот газеты продаю. Но все равно буду машинистом. Я уже слесарем могу работать, да сейчас никуда не принимают. Любой замок исправлю и ведро сделаю. Хоть с утором, хоть без утора. Как война кончится, так и поступлю работать.

– Я не об этом тебя спрашиваю… Ты книжки читаешь?

– Читаю, – решительно подтвердил Тарас.

– А какие больше любишь?

– С приключениями которые… Отец иногда забавные приносил. Про Степана Разина, про бога и про чертей. Хочешь, расскажу?

Надежда насторожилась.

– Давай.

– Пришел один черт к солдатам в окопы. Это дело было зимой, на австрийском фронте. И попросил у солдат разок затянуться. Давно, видать, не курил. У них ведь в аду табаку не продают. «Хорошо, дадим, – согласились солдаты. – Только ты за нас день-другой в окопах посидишь. А мы тем временем в деревню до баб слетаем, посмотрим, как наши жинки живут». Черт веки-вечные в аду сидит, надоело, ну и согласился он два дня в окопах посидеть. Оставили ему солдаты пачку махорки и отобрали у него метлу, на которой он прилетел. А у солдат была маленькая землянка в окопах. Вот они взяли и, согласно уговору, чтоб никто из этой землянки солдатских вещей не утащил за их отсутствие, привязали черта за хвост к дверям землянки. Пусть, мол, покараулит. Сели на метлу, и как взошел месяц, они и айда… Прямо как немецкий дирижабль. Сидит черт на привязи день, два, три и начинает беспокоиться. Не возвращаются солдаты. Сунется черт в землянку, а там на него тучей вошь да клопы. Вылетит он оттуда, как ошпаренный, а в окопах мороз, вьюга и от газов не продыхнуть. Он опять в землянку, а потом обратно. Кидался он, кидался, дверь за ним хлоп-хлоп, да и открутила ему хвост. Обрадовался он и бежать собрался. А куда ему бежать, когда ни метлы, ни хвоста нет. Сел он тогда на камушек и заплакал. Обледенел весь и примерзать стал к земле. В это время прилетают солдаты и спрашивают: «Ну как, чертик, живешь?» А у черта зуб на зуб не попадает. «Нет, – говорит, – лучше сто лет в аду сидеть, чем два дня в ваших окопах». Оседлал черт метлу и давай бог ноги. В ад удрал.

Только Тарас закончил, Надежда тут же предложила:

– Хочешь, я тебе завтра сюда книжку хорошую принесу?

– Давай, – согласился Тарас. – Только чтоб с приключениями и картинками.

У разгоряченного Тараса глаза светились озорством, и он, указывая рукой в сторону, вдруг зашептал:

– Гляди, гляди, подслушивают!

Надежда вздрогнула и глянула в ту сторону, куда показывал парень. А Тарас тем временем нагнулся к зембелю, что-то взял из него и рассмеялся:

– Какая ты пугливая! Пошутил я.

Поговорили еще кое о чем, вспомнили школу, и Тарас предложил:

– Хочешь, фокус покажу?

– Какой?

– А вот увидишь. Дай-ка платок.

После минуты уговоров Тарас уже помахивал платком с ловкостью бывалого фокусника.

– Гляди, нет ничего?

– Нет, – согласилась Зотова.

– Оп-па! – крикнул Тарас и вытащил вроде бы из уха Нади пятачок. – Гляди, нет? – снова спросил Тарас, показывая руки.

– Нет, – удивилась Надежда.

– Оп-па!.. – и Тарас вытащил из другого уха девушки гривенник.