– У Алика?

– Да. Меня привёл к нему Вячеслав.

– Вячеслав?

– Да. Мой друг. Жених… И так далее. Вы его, наверное, знаете. Он написал монографию о книгах Олега Владимировича. А у того тогда был день рождения и ещё что-то – оба события сразу. Собрались одни знаменитости. Столько сразу я никогда не видела и растерялась. Представляете? Но вижу – все едят, пьют, задирают друг друга, а на меня ноль внимания. Я не Бриджит Бордо, но и не такая, чтобы на меня не обращали внимания…

Странная у неё была манера держаться. Говоря, Надя запрокидывала голову назад и немного вбок. Глаза темнели. Чем-то она напоминала испуганную девочку с картины Антона Рефрежье «…Неужели это начало конца?» Его так и подмывало спросить: знает ли она работы этого художника, но удержался.

Пока он вызывал в памяти детали картины, Надя очень точно обрисовала сидящих за столами. Нашла, что Алик похож на Бальзака, только без усов, что свидетельствовало о её образном воображении: Алика за глаза действительно называли «маленьким Бальзаком», имея в виду не только его полноту, но и его книги, по-бальзаковски монументальные и одновременно точно воспроизводящие динамику жизни, её острые углы.

Добрый и фундаментальный Алик, рассказывала Надя, сидел как бы в президиуме и розовел от тостов в его честь. Все хвалили только что вышедшую его книгу и требовали ускорить работу над очередным шедевром. Когда именинник встал, чтобы произнести встречный тост, в наступившей тишине из прихожей донеслось: «Гости у него?», «Да, гости», «Некстати. Ну да всё равно. Придётся войти…» Надя посмотрела на Алика – он покраснел, оттолкнул стул и ринулся в прихожую, из которой вернулся, ведя за руку, должно быть, ещё какую-то «звезду» в сногсшибательном костюме. Причём вид у вашего друга, отметила Надя, был одновременно и торжественный, и заискивающий. Как у чиновника, которого на дому посетило большое начальство. «Кто не знает, – сказала она, передразнивая Алика, – знайте: это Андрей Курбов, сын Владимира…»

– Ну, знаете, – рассердился Андрей Владимирович, – то, что вы говорите, обидно слушать. Мы с Аликом не то что друзья, мы с ним как бы две половинки единого целого. Я болел, три месяца пролежал в больнице. И естественно, он просто обалдел, увидев меня не в больничной пижаме. И мне было неловко: я удрал из палаты в чужой одежде. Пиджак на три размера больше, чем я ношу. Как в таком виде показаться знатным гостям?

– Я это теперь и сама знаю, – с какой-то горечью сказала девушка и опять запрокинула голову. Её золотистые волосы, как ему показалось, с тихим звоном посыпались на плечи. – Я вам говорю о том, как впервые увидела и полюбила вас. Я сразу увидела, какое у вас бледное лицо и белые пальцы. Только я не знала, от чего. Вы сидели, разговаривали, он сказал: «Знаешь, книжка уже вышла». «Я видел её». Вы говорили так, будто это вам совершенно безразлично. А Олег Викторович… Он испугался этого вашего голоса. Он, весь вечер розовый, вдруг побледнел. «Ты заметил, – сказал он, – я повернул чуть-чуть по-другому, не так, как ты говорил…» «Да уж заметил. Тебе сколько сегодня?». «Ты же знаешь – сорок». «Вот видишь! Можешь и умереть сегодня – всё равно лучше, чем написал, уже не напишешь». Боже мой, подумала я, как этот человек с выцветшими глазами несколькими ничего не значащими словами может сделать другого человека счастливым, зажечь нимб над его головой! А мне? Какие слова должен сказать он мне, чтобы и я стала счастливой? А зачем? Разве я не счастлива? Нет! Нет? А что мне нужно? Нужно, чтобы мне среди такого же застолья вдруг крикнули из прихожей: «Надина!» и чтобы я бросилась на крик и привела с собой этого человека. Только чтобы он улыбался. Интересно, а как он улыбается? За мной наблюдали. А я и не видела. Вздрогнула, когда сидящий напротив артист спросил: «На кого вы так смотрите?» Я смогла лишь ответить на вопрос вопросом: «А как я смотрю?» «Влюблёнными глазами…» Остальные встречи и не пытайтесь вспомнить. Иногда я «дежурила» в скверике возле вашей редакции, дожидаясь, когда вы выйдете, шла за вами на расстоянии. Торчала, как дура, в пивном баре Дома Ж. Всё думала: попадусь на глаза, понравлюсь, и дальше всё пойдёт как в романах. Я это не для того говорю, чтобы вы почувствовали угрызения совести. Вы ведь никогда не замечали меня, даже когда я специально лезла вам на глаза. Мне ничего не стоит заговорить с любым мужчиной, позвонить какой угодно знаменитости, а вам, сколько ни собиралась, так и не смогла. Смешно ведь, да? В наше-то время! Поэтому я ни одной своей подруге ничего о вас не рассказывала… Зато у меня было много добровольных осведомителей. Они выкладывали мне мельчайшие подробности вашей жизни, рассказывали о ваших друзьях, приятельницах, вашей жене. Хотите, перескажу?

Слушая её эмоциональный рассказ, окрашенный местами иронией и горечью, Андрей Владимирович вдруг подумал, что губы у неё на вкус, должно быть, тоже горькие. Тут же ему почудилось, что её волосы пахнут полынью. «Надо почаще говорить ей что-нибудь отвлечённое», – решил он и не замедлил:

– Всё это было бы смешно, когда бы ни было так грустно…

Она поняла его:

– Не надо. Вам это не идёт…

«Очень уж ты умна», – рассердился Курбов, но скрыл раздражение:

– С вами надо быть осторожным.

– Зачем же?! Я ведь вас люблю.

От этих тихих, почти шёпотом произнесённых слов Андрею Владимировичу стало неловко и, чтобы скрыть смущение, спросил:

– Верно, что вы даже забросили работу, которой были увлечены?

– Вовсе нет. Я её отложила, чтобы всё написанное сверить с жизнью, найти родство чувств литературных героев с моими…

Доверившись девушке, Курбов шёл рядом с нею, не интересуясь избранным ею маршрутом. Теперь он посмотрел по сторонам – они шли мимо двухэтажного особняка, вход в который стерегли пушки старых времён.

– Это наш музей, – сказала Надя. – Впрочем, что это я! За полгода наш городок можно сто раз осмотреть.

– Нет, – возразил он. – Я здесь ещё не был. Но не в этом дело. Не могли бы рассказать, о чём ваша монография?

– Тема, действительно, интересная – творчество современных писателей Латинской Америки.

– Ого! Действительно, есть над чем поразмышлять, есть что открывать. Я давно уже не читал ничего лучше, чем «Сто лет одиночества». У нас вроде бы и другие книги Маркеса переводили?

– Да. «Полковнику никто не пишет», «Похороны Великой Мамы», «Недобрый час». В чём-то перекликается со «Сто лет одиночества» роман «Осень патриарха». Если хотите, дам почитать.

– На испанском?

– Есть и на испанском.

– Жаль, что я не знаю этот язык.

– Его нетрудно освоить.

– Поздновато, наверное. Хотя, насколько знаю, он выразительный, красивый, темпераментный. Скажите что-нибудь по-испански…

– Nada у pues nada, у nada, у pues nada.[1]

– Переведите.

– Не стоит. Я ведь всё о том же.

– Наденька… – Голос у Андрея Владимировича неожиданно сорвался. Но он тут же поправился. – Надина. Пожалуйста, не торопите события. Мне, например, нужно время, чтобы привыкнуть к тому, что вы, красивая, умная и странная девушка, почему-то… заинтересовались моей персоной. И вам надо посмотреть на меня более критическим взглядом, чтобы увидеть, как я… далёк от идеала, которому вы придали мою внешность. Возьмите в толк и то, что я не свободен. У меня есть жена. Женщина, которую я… уважаю, которой я… многим обязан. Которая не оставила меня в беде… в болезни… Что с вами? – всполошился он, потому что девушка вдруг остановилась и ухватилась за его руку.

– Ничего. – Она устыдилась своего порыва и руку, которой ухватилась за него, убрала за спину. – Nada. Y pues nada[1]. Я ведь вам говорила, что у меня было много осведомителей. Так вот. От них я узнала, что ни вы её, ни она вас… Вы уже не любите друг друга. Да и раньше она вас не особенно любила, во всяком случае не так, как я. И я теперь соберусь и пойду к ней, расскажу всё, как есть.