Ха-ха.

— Вау, – он одобрительно кивает. — Ты, получается, тоже художница?

— Все люди – художники, – Скарлетт пожимает плечами, что-то ища в ящиках тумбочки.

— Ага, но не все художники – люди, – прыснул Баркер, переворачивая. Через пару-тройку страниц он находит то, что ожидал увидеть: топор, со стали которого стекает жидкость, зарисованная тёмным, нечто, похожее на внутренние органы, и отколовшаяся от черепа челюсть на полиэтиленовом покрытии. «Мы поступили правильно. Ты веришь мне?»

— Критики насчёт анатомии и прочего не приемлю, говорю сразу, – она застилает свою постель.

— Я – последний человек, который будет тебя критиковать, знаешь же.

Третий набросок – незаконченный: виднелись контуры скальпеля, глубокие царапины и след от карандаша, что уже стёрт.

— Знаю, солнце, – Скарлетт взбивает подушку.

Ричард захлопывает альбом, возвращая на законное место. Он объедает яблоко, оставляя один только хвостик, который спустя секунду летит в мусорную корзину.

— Только не показывай те рисунки никому, хорошо? – Баркер произносит это как нечто саморазумеющееся. — Нам лишние проблемы не сильно нужны.

— Говоришь, как мой отец, – поморщилась та. — Хорошо, папочка, как скажешь.

— Блять, фу, – выплюнул Рик. — Не говори так больше никогда. Дэдди-кинк – мерзкая хуйня для педофилов. Два пальца в рот, я пошёл блевать.

— Серьёзно? У меня получилось задеть твою тонкую душевную организацию? – Скарлетт плюхнулась на кровать.

— Меня аж передёрнуло, спасибо.

— И это говоришь ты, – Гилл склоняет голову набок. — Я не буду напоминать тебе о том, чем мы занимались два месяца назад.

— Если мне когда-нибудь придётся выбирать, я предпочту выебать труп, чем ребёнка.

— Ты такой благородный, тошнит, – резко скривилась она. — Это изнасилование, так или иначе.

— Только изнасилование живого человека, ребёнка в особенности, ломает психику, в то время как трупу абсолютно похуй, что с ним там будут делать. Это просто жестоко. Без всякой причины.

— То есть, насиловать – жестоко, а убивать – нет? – недовольство чётко вырисовывается на её лице. — Я твоей логики уловить вообще не могу.

— Да, блять, я ведь именно это и сказал, – Рик закатил глаза. — Психическое состояние, как по мне, важнее физического. Насилуя кого-то, ты отбираешь у него желание жить, рушишь жизнь человека до самого основания. Я и приблизительно понять не могу, что девушки испытывают после такого, но могу с уверенностью сказать, что это – пиздец. Полный, причём.

— Подожди, – нервно хохотнула Скарлетт. — Это что, жалость? Хочешь сказать, тебе жаль жертв изнасилования?

— В этом есть что-то странное?

Она выглядит так, словно вот-вот взорвётся.

— А тех, кого ты убил, тебе не жаль? – спрашивает Гилл, снижая голос. Губы тянутся в подобии оскала.

— Тем, кого убил я, почти не было больно. Я не издевался над ними

(«как это делала ты»)

и не мучил. Они до последнего не знали, чем всё закончится.

— Но ты нанёс вред всем тем, кто их знал. Всем близким. Это же домино: толкнёшь одну – упадут все.

Возмущение скребёт лёгкие с внутренней стороны.

— Но близкие точно не знают, что с ними произошло. Они могут предположить всё, что угодно, и им никогда не придётся узнать, что их дочери, сёстры и подруги мертвы.

— И ты остаёшься в выигрыше, думая, что забрал чужие жизни, никому не нанеся боли, – Скарлетт претенциозно складывает руки на груди. — Только ты даже не задумываешься о том, что ложная надежда – тоже своего рода жестокость.

— Ложная надежда лучше, чем боль от потери близкого.

— Не сказала бы, – она лениво осматривает ногти, явно перегорев к теме.

— Ты и не сможешь сказать, – пожал плечами Рик, садясь рядом. — У тебя нет близких людей.

— Что за бред? – прыснула Гилл. — Конечно, есть.

Баркер фыркнул:

— Например? – он смеряет её недоверчивым взглядом.

— Ты.

Ричард готов рассмеяться.

— Ага, расскажи, – перед её лицом Рик машет раненной рукой. — Близким не делают больно.

— Но ты заслужил.

— Не отрицаю, – вздохнул тот, взгляд поднимая на потолок. — То, что мы живём в одном доме ещё не означает, что ты должна пресмыкаться передо мной и говорить подобную херню, чтоб угодить.

— Я говорю правду.

— Ты не умеешь.

Разговор медленно заходит в тупик. Как прекрасно всё начиналось.

— Для близости нужна эмоциональная привязанность. Понимаешь, о чём я? Этого ты тоже не можешь, – и вновь: Рик говорит об этом так, словно это что-то фундаментальное и естественное, простое для осознания. — Ну, если так посмотреть, то даже отсюда можно извлечь выгоду. Ты, например, никогда не будешь безответно влюбляться, духовно страдать и морально истощаться. Здорово же.

— Кто бы говорил о безответных влюблённостях, – скривилась она. — За тобой, наверное, всю старшую школу девчонки бегали, а ты разбивал каждой сердце.

— Вообще-то, всю старшую школу я был молчаливым, постоянно недовольным и асоциальным долбоёбом, ну да кого это ебёт, конечно, – Баркер поспешил прокашляться.

— Только не говори, что когда-то невзаимно влюблялся, – с ноткой скептицизма в голосе продолжила Скарлетт.

Ричард грустно улыбается:

— Подозревал, что ты в глаза долбишься, но не настолько же сильно.

Он быстро встаёт, не дожидаясь ответа.

(«ответа быть не может»)

— Погоди, что? – доносится из-за спины.

— Ничего, – ухмыляется Рик, выходя из комнаты. — О чём мы там говорили? Об эмоциональных привязанностях, да?

Баркер вальяжно направляется в кухню, после запрыгивая на барный стул.

— Вроде, – она идёт за ним, опуская рукава тёплого кардигана и шаркая тапочками. Ричард заваривает чай. По утрам слишком холодно; приближался июль. — Ты так об этом всём говоришь, будто бы я виновата.

— Ты никогда ни в чём не виновата, – усмехнулся Рик, бубня под нос

(«всегда найдёшь способ переложить вину на другого»)

и ища нужную чайную коробку.

— Я просто не могу чувствовать так, как это делают остальные.

Это, конечно же, очередная её ложь и попытка в манипуляцию, но сегодня Рику хочется поддаться.

— Я не психиатр, ничем помочь не могу, – он ведёт плечом, звеня чашками. — Если тебе нужна помощь, я знаю одного.

— Мне так все говорили, – неожиданно резко выдаёт Скарлетт. — «Я знаю того, знаю этого, там тебе точно смогут помочь». Всегда посылали от одного ко второму, от второго к третьему – лично помочь никто желанием не горел. Как можно вообще доверять себя незнакомцу?

— Другим ведь врачам ты доверяешь.

Чайник источает пар.

— Тело и голова – вещи совершенно разные, – возмутилась она.

— Это правильный подход. Представь, что было бы, проводи хирургические операции неквалифицированные люди. Исход тот же, – Рик наполняет чашку водой. — Никто не сможет разобраться в корне твоих проблем. Обратиться к тому, кто это умеет – лучший вариант из имеющихся.

— Ты сейчас говоришь то же, чем остальные кормили меня всю жизнь, – Гилл поджимает губы. — На меня всегда было плевать. Всем, включая родителей. Мои проблемы решались деньгами, а просьбы о помощи игнорировались. Мне даже не объяснил никто толком, что такое сочувствие и что такое любовь. Как всю жизнь в кукольном доме провела, где могут только улыбаться и говорить выученные слова о том, как прекрасно жить.

— Помнишь, что сказала мне тогда? В первый день знакомства? – он локтями упирается в дерево столешницы, что их разделяет. — Мы на равных условиях. Я знаю, о чём ты говоришь. И, тем не менее, я почему-то способен на то, чего не сможешь ты.

— И на что ты намекаешь? – нервно смеётся она.

— Ты не сможешь исправить это. Тебя такой не делали, Скарлетт, – полушёпотом говорит Рик. — Ты родилась с этим. Я не научу тебя чувствовать. Никто не научит.

— Но ты можешь попытаться. Не бывает такого, чтоб… Так нельзя. Вылечиться можно от всего.