И наконец, центральным выводом анализа Баумгартена является утверждение о том, что Бикерман стремился создать «пригодное для использования еврейское прошлое» (a “usable Jewish past”), сконструированное для того, чтобы служить утешением и путеводной нитью для евреев, живущих в современном мире. Бикерман, как полагает Баумгартен, обнаружил в прошлом евреев, которые заблуждались (“the Jews who got it wrong”) и поэтому являются негодным примером – крайних эллинизаторов, и тех, кто нашел правильный путь (“the Jews who got it right”) и на кого, соответственно, следует ориентироваться – Маккавеев, фарисеев, раввинов и евреев диаспоры. Уже самим заглавием своей книги «Элиас Бикерман как историк евреев» Баумгартен показывает, какая сторона научного творчества Бикермана является для него центральной18.
В книге он идет еще дальше: «Бикерман был не только историком евреев, но и еврейским историком, иными словами, евреем, занимающимся еврейской историей как частью попыток осознать свое еврейство»19. «Отношение Бикермана к своей собственной жизни служит важным дополнительным оправданием моего желания опровергнуть бикермановское самоопределение как позитивистского историка греко-римского мира и увидеть в нем историка евреев античного мира, решившего создать пригодное к использованию еврейское прошлое, что является темой этой книги, как я отметил в “Предисловии”. Пренебречь объяснениями своего героя является привилегией историков, начиная по крайней мере с Фукидида. В случае Бикермана обсуждение в этой главе показывает, что, когда речь идет о деталях его жизни, он оказывается наихудшим авторитетом; верить ему не следует, более того – нельзя. То, что он рассказывает, неправдоподобно, если не хуже. Соответственно, альтернативные объяснения фокуса и целей его научных занятий, более правдоподобные, чем предложенные им самим, представляются абсолютно необходимыми»20.
В заключительной главе Баумгартен подводит итог своего исследования следующими словами: «В работе Бикермана прошлое и настоящее помогали придать друг другу форму, и опыт XX в. заставил Бикермана изменить анализ прошлого и сфокусировать свое внимание на совершенно новом наборе источников в ответ на события, которые он пережил. Для того понимания античных евреев, к которому пришел Бикерман со своей новой послеинтеграционистской перспективой, было важно, чтобы они хорошо могли исполнять греко-римский вариант Наташиного танца21, но его совершенствование больше не было их единственной целью. Как евреи они имели целью большее. Именно в этом смысле я и представляю Бикермана не только историком евреев, но и еврейским историком. Целью его научной деятельности было, как я доказывал, достичь результата, который Бикерман сам никогда не мог ни сформулировать, ни признать: создать пригодное к использованию еврейское прошлое»22.
Как видно из процитированного, Баумгартен не скрывает того, что его анализ идет вразрез с тем, как Бикерман себя позиционировал и осознавал: Бикерман считал себя позитивистом и филологом-классиком23, который ради развлечения и интеллектуального удовольствия вторгся в чужую для него область иудаики: «Хотя я являюсь специалистом в области классических древностей, – писал Бикерман, – я посвятил значительную часть своей жизни вопросам еврейской и христианской истории. Сделал я это, полагаю, по двум причинам. Во-первых, гораздо увлекательнее работать с проблемой в незнакомой области. Специалист, работающий в своей области, возможно, продвинет наше знание о его предмете. Работая в чужой, он учится. Во-вторых, мои занятия классикой снова и снова выводили меня в смежные области. Например, изучение селевкидских документов заставило меня заняться Маккавейскими книгами. Договор Ганнибала с Филиппом V Македонским, процитированный Полибием, непонятен без библейского berit24; мои статьи “Utilitas crucis” и о преследованиях христиан были плодом изучения провинциального законодательства в Римской империи»25.
То что любой историк находится под влиянием эпохи, в которую он живет, и что его личный опыт отражается в его сочинениях, является трюизмом. Политический и социальный контекст времени может диктовать и часто диктует историку объекты его профессионального интереса, те темы из прошлого, которые резонируют с настоящим. Решения, принятые в прошлом, и действия на основании этих решений могут послужить образцом для подражания или отрицательным примером. В 1978 г. Бикерман писал в предисловии к английскому изданию «Бога Маккавеев» о том, что книга создавалась в мрачной обстановке довоенной нацистской Германии и что стиль книги отражает политический климат того времени: «Окончательный вариант моей книги появился тремя годами позднее (прихода Гитлера к власти. – И. Л.), и ее стиль, естественно, отражает новую политическую ситуацию. (Например, я написал, что Маккавеи идентифицировали свою партию с еврейским народом)»26.
Но здесь существует тонкая, однако принципиальная грань. В какой бы политической атмосфере не работал серьезный и ответственный историк, его труд всегда опирается на исследование синхронных документов, а в том случае, если таковые отсутствуют, на анализ информации, содержащейся в более поздних источниках, с учетом их особенностей, идеологического наполнения, истории передачи информации, перекрестной сверки различных сообщений об одном событии. Ответ на вопрос, который он перед собой поставил, после анализа источников может оказаться для него неожиданным, но не может быть заранее предрешенным. В этом смысле прошлое действительно непредсказуемо. Если историк позволяет идеологической конъюнктуре полностью определять ход его мысли и результат исследования, то на выходе мы получаем, по существу, исторический памфлет. Баумгартен в своей книге превращает Бикермана в памфлетиста, использующего прошлое для решения задач настоящего, при этом или не отдающего себе в этом отчета, или осознанно обманывающего читателя утверждением, что в своей работе он ставит перед собой чисто исторические цели27.
Баумгартен написал о Бикермане историческое исследование, и его аргументация подлежит такому же анализу, как и то, что писал Бикерман. Я постараюсь показать, что его понимание мотиваций Бикермана основано на ошибочных предпосылках.
Бикерман действительно является, мягко говоря, ненадежным источником для его биографа. Он не хотел, чтобы о нем писали, опираясь на подлинные документы, но ничего не имел против того, чтобы история его жизни стала известной в несколько видоизмененном и отредактированном виде. Бикерман был склонен к мифотворчеству и, рассказывая о своей жизни, изменял, приукрашивал, а то и сочинял события, чем, впрочем, грешат многие люди. Отношение Бикермана к своей личной истории служит для Баумгартена важным дополнительным оправданием его желания отвергнуть самоопределение Бикермана как историка-позитивиста28. Мне кажется, что Баумгартен напрасно не разделяет научное творчество и склонность к сотворению мифов о себе. Характерно, что Бикерман не оставил мемуаров, при том, что его жизнь была полна драматических событий: история собственной жизни, написанная профессиональным историком, привыкшим тщательно анализировать документы и реконструировать события древней истории по немногим дошедшим до нас крупицам, невольно потребовала бы от него той же тщательности, некоторой отстраненности и ответственности, как в его научных сочинениях. А сделать это в столь субъективном и эмоционально заряженном жанре, как мемуары, практически невозможно29. Иное дело – устный рассказ, который у талантливого рассказчика превращается в литературную новеллу, для которой важны неожиданные повороты и увлекательные детали, которые должны впечатлить слушателя. Для достижения этого эффекта можно пренебречь куда более прозаичной правдой: «вымысел не есть обман», как заметил поэт.
