Вернувшись на террасу, Петр вдруг оторопел от внезапно пришедшей ему в голову мысли. В следующий миг эта мысль показалась ему настолько естественной, да и очевидной, что от растерянности он застыл на пороге в дом и, глядя в сад, недвижимо обдумывал, что теперь делать, с чего начинать.

Стараясь оценить свое положение трезво, без преувеличений, он не мог преодолеть в себе какого-то последнего барьера. Единственное более-менее твердое заключение, с ходу и окончательно закрепившееся в его сознании и больше не вызывавшее ни недоумения, как бывало, ни душевной путаницы, толкало к признанию простой, тривиальной истины: вот уже шестой год он живет с человеком, с которым не имеет ничего общего. Как он мог связать себя до такой степени, буквально по рукам и ногам? Да еще и со сварливой женщиной, каких полон свет? При этом и сам был не лучше. Разве не был он одним из заурядных представителей своего пола в своей заурядной потребности делить жизнь с женщиной просто в силу своей неспособности жить без никого? От неумения жить как-то по-другому. Потому что не научили? В этом было что-то низкое, ничтожное, унизительное…

И уже через минуту хорошо знакомый ему голос – тоже внутренний – пытался его образумить. Безрадостные прозрения на свой счет вроде бы не казались столь однозначными. Человек – не раб ли он своих эмоций? Стоит дать ему послабление – и он способен возненавидеть кого угодно, что угодно способен очернить, и умеет это делать с талантом непревзойденным. Но с тем же успехом он может и смириться. Может найти во всём новые положительные стороны и новые оправдания себе и той жизни, которой он довольствовался еще минуту назад. Как бы то ни было, с глаз Петра вдруг спала какая-то пелена.

Войдя в гостиную, Петр запустил на диван свое садовое кепи, поднялся на этаж, в одну из спален, распахнул кладовку, выволок серый пухлый «самсонайт», купленный накануне поездки Марты в Зальцбург, затем другой, старенький, но еще более вместительный. Вытащив пустые чемоданы в коридор, он распахнул гардеробную нишу и стал доставать из нее и складывать в чемоданы Мартину одежду, ту, которую она чаще всего носила…

Было почти двенадцать, когда Марта показалась на пороге гостиной. Он сидел в кресле и перебирал старые газеты. Пачками сваливал их в холодный камин, а некоторые, заголовки которых чем-то привлекали внимание («Конец прохлаждениям», «Жаркий сезон только начинается», «Обуздание с запозданием»…), зачем-то откладывал в журнальную корзину.

Вряд ли до Марты сразу дошло, что что-то случилось. Но, нюхом чуя в воздухе какую-то перемену, она, не здороваясь, прошла в ванную и через несколько минут вернулась в теплом халате.

– Ты же в Версаль с утра собирался, – напомнила она с порога.

– Смена программы… Марта, тебе нужно сосредоточиться. Я тебе сейчас скажу что-то важное, – произнес Петр, не глядя на нее.

– Только, ради бога, не делай такую мину…

– Ты уезжаешь. У тебя осталось… – Задрав рукав свитера, он взглянул на часы. – Полчаса с небольшим…

– В каком направлении, если не секрет? – помолчав, спросила она.

Петр молча смотрел в пол, вдруг чувствуя в своем поведении какое-то несоответствие со смыслом сказанного. Но в то же время он изо всех сил старался убедить себя, что таков жребий, что взятую на себя роль необходимо доиграть до конца, обратного хода не было.

– На сегодня обойдемся гостиницей. А завтра я подыщу тебе что-нибудь постоянное, – сказал он. – Я буду снимать тебе квартиру. Я обо всём позабочусь…

Марта утопила руки по локти в карманы халата.

– У тебя не все дома, по-моему.

– Насчет этого… Я собрал тут кое-что. Всё не влезло. Остальное привезу потом…

Дальше всё происходило по продуманному сценарию. Без сцен, без ломания рук, без выяснений отношений. Беспрекословно повинуясь – ее реакция была всё же неожиданной, – Марта забралась на заднее сиденье машины, каждым своим жестом давая понять, что покоряется лишению прав из снисхождения. Ведь всё равно ей не давали двигаться так, как ей того хочется. Всё равно не давали говорить нормальным человеческим языком. До сих пор ее вообще только истязали всё время и мучили. И вот теперь везли на последнюю пытку. Чего тут непонятного?

Петр загрузил чемоданы в багажник. Они молча вырулили на шоссе…

Молчание было нарушено за всю дорогу до города один раз. При выезде из Дампиерра Марта вынула что-то из сумочки и членораздельно произнесла:

– Я ко всему готовилась… Но не думала, что ты способен на низость. – Она закурила и, презрительно помолчав, аккуратно выпуская дым в приоткрытое окно, присовокупила: – Это только доказывает, что прочитанное тобой – правда… чистейшая правда. Я и сама не сразу это поняла… Будь добр, убери ногу с газа. Грузовик на дороге не едет, а стоит, мы врежемся…

Остановив машину перед первым же приличным на вид отелем, как только они пересекли Периферик и въехали в город, Петр молча вылез из-за руля, прошагал к багажнику, выгрузил чемоданы и сделал знак швейцару, стоявшему на входе.

Тот приблизился.

– Об остальном я позабочусь. Не волнуйся.., – повторил он с горькой усмешкой.

Не проронив ни слова, Марта направилась следом за швейцаром, понесшим ее чемоданы к карусельным дверям.

Едва отъехав от гостиницы, Петр вновь остановил машину, уже перед входом в кафе. Выбравшись из-за руля, он вошел в безлюдное бистро напротив и заказал у стойки стакан горячего молока с сахаром. Такой заказ он сделал впервые в жизни.

Пока бармен подогревал молоко, он обводил взглядом редких посетителей, всматривался в невзрачную городскую перспективу за окнами и с туманом в голове, с каким-то муторным чувством неправильности происходящего, которое не давало сосредоточиться на главном, думал о том, что последние адье получились нелепыми и что ему вряд ли удастся избавиться от угрызений совести. Уже сейчас, не прошло и нескольких минут, угрызения сжигали его изнутри адским огнем…

Только позднее, вновь очутившись на улице, вновь шагая по тротуару и вслушиваясь в шелест листвы под ногами, он подумал, или, скорее, ощутил и не успел облечь свое чувство в слова, что труднее всего ему привыкать не к своему новому положению, не к обретенной свободе «души и тела» – в нее-то он как-то не верил, – а к самому себе. Возможно, поэтому возвращаться в прежний мир вдруг мучительно не хотелось…

До прибытия поезда на Северный вокзал Парижа оставалось еще около получаса, но в вагоне первого класса уже чувствовалось оживление.

Часть пассажиров заблаговременно готовилась к выходу. Самые нетерпеливые заражали непоседливостью других. Пожилой итальянец в зеленом свитере, которого звали Витторио – так на весь вагон обращалась к нему спутница, пожилая эксцентричная дама в собольей шубе, приходившаяся ему, по-видимому, родственницей, – принялся снимать с верхних полок свои многочисленные пожитки и без ложной скромности принял помощь соседа, который не усидел на месте лишь из опасения, что один из свертков свалится ему на голову. Возле тамбура кто-то подал еще более дурной пример. Преждевременная возня с чемоданами перед багажной нишей привела к столпотворению в проходе. Но кое-кому всё же удалось выйти с вещами в тамбур.

Один из стоявших в тамбуре мужчин, седовласый, средних лет француз в сером костюме, который оказался здесь до начала всеобщего ажиотажа, молча всматривался в плывущие за окнами городские окраины. Время от времени он что-то сверял по выражению лиц попутчиков, словно дожидаясь ото всех какой-то единодушной реакции. И когда вагон вновь вынырнул из темного туннеля и с улицы потянуло запахом горелой резины, француз с усмешкой произнес:

– Перед вокзалом всё становится резиновым, даже время…