Ужинаю жареным карасем, со свежим хлебушком, угощаюсь спиртом, ну так, пиисят грамм неразведеного, для профилактики простуды и спать. Вымытый, сытый и слегка хмельной добросовестно закрываю глаза. Тут же, как специально, всплывает картинка стоящей раком и рычащей Клавы. Бормочу — Изыди, ацкий сотона! — но хотюнчик начинает разбирать всерьез. Борюсь с напавшим вожделением, с трудом прогоняю соблазнительную картинку клавкиной задницы, заставляю себя думать о том, где я и что, но изгнать из сознания блудные мысли удается с трудом. С трудом… завтра попытаюсь бумаги найти… да… завтра… пойду…

С утра сидючи в гостеприимном сеннике и наблюдая за домом, кручу пришедшую еще вчера мысль — а зачем конспиративные ухищрения, попытки проникнуть в дом украдкой? Выловить Михалыча и поговорить один на один. Заплатить мне нечем, но могу научить его икру солить. И рыбу. И коптить её. Солидный прибыток хозяйству. Не затратный, можно сказать на пустом месте, а доход солидный выйдет. Как раз в его разумении. Глядишь, и мне чего перепадет, перезимую в тепле хотя бы. Еще могу показать, где золотишко есть. Далеко, конечно, и очень трудно туда добраться — нужно сплавиться до устья Амгуни[14], потом по Амгуни до Керби подняться. Подыматься придется на шестах, без моторов, но оно того стоит! На Керби сейчас любую косу копни — один сезон и ты богат! Хотя… с золотишком спешить не следует, оно на самый крайний случай, глядишь — самому придется осваивать. Если назад сбежать не выгорит, надо будет тут обустраиваться. И уж всяко лучше податься в купцы, чем бесправным крестьянином доживать.

Это все потом! Дотудова местные доберутся не скоро… Как не скоро? Благовещенские купчишки на Амгунь влезли в 1869 году! По краевому радиву говорили, что в 19-м собираются приисковое 150-летие праздновать! А сейчас какой год? Пока не знаю, но где-то рядом… Нужно узнавать! Нужно встраиваться в местную жизнь. Все время в лесу не просидишь и на чердаке тоже!

Каждый визит в деревню подтверждает — никакой тут не фарс и не розыгрыш, все всамделишное, без дураков. Затащило тебя, Колюня, в прошлое по настоящему и надо как-то здесь обустраиваться… А ежели Михалыч попробует меня скрутить да заломать? Дам по ойцам без затей и ствол в лоб, глядишь охолонет. Или нет? Да кто его знает. Но делать что-то надо, на кустах и траве уже кое-где иней по утрам. И в деревню шастать постоянно нельзя. Найдется кто-то глазастый, увидит меня прежде, чем я его, примет за разбойника и амба. Значит, решено. Нужно только момент выбрать.

Но момент выбрал меня сам. И не по моему хотению. Добросовестно отсидев весь следующий день на почти обжитой точке, караулил Михалыча, но не срослось. Ничего нового и нужного не увидел и не услышал. Михалычево семейство вело себя как обычно, только мальцов с утра увела какая-то старуха. Уже в сумерках, выходя из сенника на улицу, что-то зацепил ногой и позорным образом грохнулся носом в землю. Тут же кто-то с воплем: "Вяжи его!" попытался прыгнуть мне на спину. И отскочил, матерясь, напоровшись на ствол Сайги, вставшей торчмя при моем падении. Еще бы, ДТК[15] на стволе острой шестигранной розой, не хуже штыка. Вот вы как? Ну, посмотрим! Прижимаю к себе карабин, откатываюсь влево, прихожу в ноги одному из нападавших, выскочивших как будто ниоткуда. Он падает лицом в землю, я выкатываюсь из под его ног и оцениваю обстановку. Физиономии знакомы — Митяй валяется, держась руками за бок, Гришка пробует встать на ноги, Тимоха пытается достать меня колом, но ошеломлен моей прытью и выходит бестолково, мешают упавшие. От избы бежит Михалыч. Задираю ствол вверх, выключаю предохранитель и три раза нажимаю спуск. Бах! Бах! Бах! Грохот и вспышки ошеломили нападавших, они отшатываются в стороны, Михалыч стал, как вкопанный. У самого в ухе зазвенело — а нинада с 5,45 у стенок и строений стрелять, глохнешь напрочь. Вскакиваю на ноги и ору: "Стоять! Руки в гору! Не двигаться! Убью!" — и еще два раза жму на спуск. Бах! Бах! Мужики застывают на месте. Разбегаюсь и нырком сигаю через забор, руками встречаюсь с землей, фух, травка, кувырок, спасибо тебе господи и моему взводному, на автомате сгруппировался, ничего себе не распорол и не сломал… Ох, ноги-ноги несите мою жопу… Бабах! От забора, чуть выше меня, летят щепки. Хорошо, не успел в рост встать… снова падаю на землю плашмя, разворачиваюсь лицом к выстрелу. Суки, картечью садят! Бегооо… нет, зацепят. Втаскиваю из кармана пакет с остатками еды и кидаю в ограду подальше от себя. Шлеп! Бабах! В месте шлепка опять щепится забор. Вскакиваю и бегу в лес дикими прыжками, благо вот он, ой, б***ь! Запинаюсь и еще раз падаю. Бабах! Бабах! Картечь проходит чуть левее и выше, смачно щелкая по веткам. Откатываюсь за ближайшее дерево, лес тут еще редкий, и чистый, походу валежник на дрова весь подобрали. Смотрю в оптику, ага, кто-то уже перебрался через забор, но за мной не бежит, перезаряжает ружье. Смерти моей хочешь? Ладно! Откидываю приклад, целюсь так, чтобы пуля впритирку со стрелком прошла, но его не зацепила. И в забор попасть нельзя, черт знает, кто там за ним стоит, не хватало подранить или не дай бог кого убить. На выдохе замри, раз, два, три!

Бах! Вззз! Оппа! Кидает ружье, падает и ползет. Значит не вояка, не казак, крестьянин. Это хорошо. Ходу, Михалыч, ходу! Ых-ых-ых-ых… Сердце бьется где-то в горле, легкие жжет, дышу как загнанная лошадь. Далеко убежишь, ага. Удивляюсь сам себе, что умудрился вывернуться, перепрыгнуть забор, пробежать полста метров, еще прицелиться и попасть, куда хотел. Нет, не побегу. Ноги дрожат и подгибаются, бегун из меня сейчас никакой! Да и разведать надо, что они дальше будут делать. Пойдут за мной или до завтра подождут?

За забором орут, от ворот бегут. Подбегают к упавшему. Он встает на ноги и машет руками в мою сторону. Узнаю одного — староста. Поднимает с земли ружье и шагает ко мне. Решительный дядя! Нет, так не пойдет. Стреляю ему под ноги, чтобы рикошет услышал. Услышал, падает, двое остальных тоже. Во, охолоните чуток, а то смелые чересчур. Лежим. Чуток отдышался, кричу:

— Петро Михалыч, бросай ружье, иди сюда. Говорить будем.

— Чего?

— Того! Иди сюда, говорю! Пока никто никого не покалечил. Поговорим.

— Ты сына мово ранил, паскуда. Убью тебя!

— Петро, у меня винтовка-магазинка, я б схотел, уже бы всех перебил. Иди сюда, по хорошему прошу.

— А по плохому?

— А по плохому я вас всех и щас перебить могу. Вона, флюгер у тя на трубе, видишь?

— Вижу. И чего?

Бах! Дзанг, вззз! и флюгер закрутился волчком. Мужики испуганно приседают и крутят головами. До флюгера метров семьдесят. Из Сайги 5,45 с четырехкратником, попасть на таком расстоянии в цель чуть меньше ведра из положения с колена — плевое дело.

— Все понял, Михалыч? Бросай ружье, иди сюда. Своим скажи, пусть не балуют.

Подымается, идет. Встаю за елку потолще, держу его на прицеле. Здоровый мужик, на кулачки с ним точно не сдюжу. Подходит.

— Не балуй, Михалыч, не заставляй брать грех на душу. Стой спокойно и все будут живы и здоровы.

— Кто здоровые? Ты, варначья душа, Митьке моему живот пропорол, Гришка вон, оглох и охромел.

— Одыбает к завтрему Гришка, ну похромает чуток. Митьку подлечим. Ежели совсем все плохо, в Хабаровку отправишь, к дохтуру. Когда следующий пароход?

— К обеду завтра… ох и ловок ты, шельма! Про пароход выпытал, от мужиков ускользнул, чистый налим. Ты вообще кто таков? Каторжанского роду-племени небось? Иначе хлеб, картоплю да тряпье не стал бы красть?

— Прохожий я. Так уж вышло.

Пока говорили, Михалыч вроде бы невзначай сделал маленький шажок ко мне.

— Петро Михалыч, отойди назад! Не балуй, не дамся я. Дырку твому Митяю залечить ишшо можно. А ежели в тебя стрельну, то считай покойник. У тебя малышня оба-два, их поднимать ишшо. Клавка хозяйство не потянет. Не доводи до беды.

— Ишь ты шельма, все высмотрел, все подслухал.