— Вопчем, Михалыч, или как тебя кличут, неважнецкие твои дела. Занозил ты иеромонаха чем-то, не отстанет он. А как только затребует к себе, побеседует, то и сам пристава покличет. И все.

— Поп мне не начальник, покличет, дык итить к нему я не обязанный, не дворовая девка чай, не монастырская служка, не крепостной. Но спортить жизнь может, тут ты, Никанорыч, прав. А что ты ему сказал про меня, ежели не секрет?

— Дык… что и Петро сказал, что дурачок ты. И как мне таперича от моих россказней отбояриться — не знаю.

— Сколь до Николаевска осталось? День, два?

— Послезавтра к вечеру должны прийтить. Ночевать нигде не будем, тут от Софийска до Николаевска везде бакены и створы стоят, ходом пройдем. А ты чего задумал?

— Если подмогнешь чуток, вместо арештования, то уйду. Нешто поп ночью будет с меня спрос учинять? Вряд ли… Наутро оставит. А утром меня и не будет, скажешь — ушел, а куда, бог весть. И пущай ищет до морковкина заговенья, если нужда такая.

Фролов хмыкнул, прищурился, оглядел меня с головы до ног, покрутил скептически головой:

— И куда пойдешь?

Вопрос ставит меня в тупик. А ведь и правда — идти некуда. К Михалычеву дядьке? Классная идея, чо уж там!

Фролов хмур. Видно, что в сильном напряге мужик. С чего бы? Столичный поп так сильно его пугает? Чем он может напугать? Рожей своей? Ну только что ей. А больше-то и нечем! Нет власти у попа! Настучать в полицию — может! А приказать что-то, или требовать… да его любой к бебене маме пошлет и ничего тот поп не сделает, утрется. Значит. а значит, у Никанорыча за душой есть какие-то свои замуты, потаенные и чужой интерес его напрягает… Хм… додумать Фролов мне не дает, уставился в упор:

— Скажи-ка, Вася, навострил ты лыжи к иноземцам. А нешто не знаешь, что не велено серой хрестьянской скотинке без спросу из Расеи уезжать? Ить по билету переселенца ты хрестьянин и там прописано, что в Амуре тебе жить, в селе Сарапульском. Так?

— Ну да.

— А как ты уехать собирался? Где это видано, чтоб по своему хотению, хрестьянин сел на иноземный корапь и алга? А вдруг недоимки за ним, беглый он аль еще чего похуже? Ищи-свищи его потом! Таможня не пропустит. С этим, Василий, строго.

— Никанорыч, нешто никто не ездит?

— Купцы ездят. У них тож не просто так, гумага купецкая. Но ты-то не купец! А из крестьян тока сектаны — молокане, духоборы всякие, староверы тож. И тож, по специальной гумаге, из императорской канцелярии, мне знакомый таможник баял. А ты не из них ли будешь, не из сектанов?

— Да не знаю я!

— Ну, крестишься ты православным обычаем. А к обедне не пошел! Почему?

— Потому… не помню ни одной молитвы я. И как в церкви себя вести тоже не помню. И документ липовый. Пошел бы, да обмишурился в чем — казаки прибили бы за богохульство или прям там сыск бы учинили.

— Ну, могет быть и так… А пошто в Америку собрался?

— А куда ишшо? К япошкам? Оне же азиаты узкоглазые, нехристи, по нашему не разумеют, гыр да быр. А в Америке, я слыхал, русские есть. Много. На Аляске да в Калифорнии…, - я осекся. Фролов смотрел на меня с немалым удивлением.

— Откуда знаешь?

— А вот как-то на ум само пришло… значит раньше знал, — говорю, стараясь выглядеть не менее удивленным.

Фролов испытующе сощурился:

— Про Калифорнию знаешь, про Аляску, а ить не кажный вятский про то ведает. Про японцев говоришь, будто, как меня, их видел. Грамоту разумеешь, даже по англицки, я ж не слепой — видел, как ты на моем Кольте клеймы рассматривал. Губы шевелились, значит читал. И соображаешь быстро, хрестьяне — оне тугодумы. Куховаришь ты знатно, особливо рыбу — не кажный повар так могёт! Сомы твои — эх, господа такого не едали, вот ей богу! Шкуришь рыбу привычно, ловко так. Да и ловишь, как будто в воде видишь, хде черпать, удочки излаживаешь на раз, карасей как природный гольд трескаешь — раз, раз и тольки хребтинка обглоданная. Из новоселов никто так не может, все косточки выбирают. А ты запросто. Кто же ты таков? Не пахарь, это точна! Руки у тя совсем не крестьянские. Похоже с Волги ты, с низов, мабуть с самой Астрахани. Слыхал я, оне там рыбу так же трескают. И толстый ты для хрестьянина, физиомордия круглая, наетая. Мож поваром где был при господах? Аль на судне каком?

Пожимаю плечами. Никанорыч продолжает нудить:

— И непрост ты, Вася. Ой, непрост. Под дурачка-то ловко машешь, Егорка и не догадывается по молодости. Кабы не словечки городские, да барские, что мимоходом у тя проскакивают… Свяжись-ка с тобой… Подведешь меня под монастырь! Ой, подведешь… Да ужо подвел, коль вскроется, что ведал я, что ты убогим только прикидываисся. Вот забожись, что не мазурик ты!

Я засмеялся, несмотря на важность момента, так это забавно прозвучало. Как дети они тут иногда, ну совсем.

— Иван, свет Никанорыч, да мазурик любой божбою забожится, лишь бы обжулить тя, да объегорить! Он тем и проживается, работа у него — людей омманывать. И ничего святого нет у него за душой, такие ухари есть, что и в церкви крадут. Вот ей-богу, крест святой, не мазурик я, не беглый, не гультяй каторжный, не душегубец, — троекратно крещусь. И спрашиваю:

— Ну что, теперь веришь мне?

Фролов так на меня посмотрел, что сразу стало неуютно. М-да. Переборщил…

Мимо проплывают бесконечные сопки, заросшие густым ельником. За прибрежными сопками поднимаются гольцы, верхушки которых уже побелели. На них уже зима, которая вот-вот наступит ледяной пятой на реку. Последние дни октября, последние дни навигации. День отличный, солнце напоследок балует теплом, в суконке и свитере даже жарковато. Трубка курится не быстро, сидим молча, Никанорыч изредка рулем шевельнет, всплеснет волна под бортом и снова молчим. А чего говорить? Я все что мог, сказал, теперь слово за Иваном. Прошел, час, потом другой, Никанорыч думал думу, а я ждал… вторая трубка… третья…

— Дядька Иван, смотри, — закричал Егорка, внезапно вскочив на ноги и показывая на левый берег, аж приплясывал от возбуждения. С парохода были слышны разноголосые вопли. Мы удивленно подняли взгляды на Никанорычева помошника.

— Чего это он? — Никанорыч привстал.

— Смотри, смотри, — Егор задергался еще пуще.

Я вскочил на ноги, Никанорыч накинул ременные петли на румпель, чтоб его течением не закрутило и мы, не сговариваясь, кинулись к левому борту.

На берегу разворачивалась одна из лесных трагедий. Волки выгнали на косу сохатого и взяли его в кольцо, но подходить вплотную пока не рисковали. Баржа шла не более чем в ста шагах от берега, зверье нас видело, но жажда добычи оказалась сильнее страха перед человеком. Волки не уходили.

— Твари, — словно выплюнул Никанорыч.

Я удивленно гляжу на него:

— Ты чего? Обычное дело.

— Ненавижу! Стаей одного рвать…, - Никанорыч бешено смотрит на берег и вытаскивает револьвер. Вокруг него неподдельно искрит тугой ненавистью, Егорка аж попятился. Кулаком толкаю шкипера в плечо:

— Винчестер тащи!

— Что?

— Тащи винчестер, револьвер не возьмет, далеко! — меня аж взбесила его непонятливость. Единственный способ что-то сделать — перестрелять волков, а он стоит, пень пнем и психует без толку. Тормоз деревенский!

Никанорыч срывается с места, как будто никогда и не хромал. Через полминуты подбегает ко мне с двумя винтовками и патронташем. Так, винчестер стоймя, пружину оттянуть, кожух магазина в сторону, патроны в подствольник, раз, два, три… десять, хватит! Кожух на место, пружина подперла патроны, скобу вперед, клац! Поднять рамку, ага, сотка ярдов… Вскидываю оружие, упираю локоть в борт, прицеливаюсь. Выдох! Раз-два-три…

Выстрел вспарывет сонную тишину. Над баржей вспухает белое облачко порохового дыма. Один из волчар валится на мерзлый песок. Остальных как будто бичом вдоль спин стеганули. Но волки не уходят, продолжая смыкать кольцо вокруг сохатого.

— Вам же хуже.

Двинув левой кистью от себя и успев мимолетно испугаться вылетающему в глаз затвору, я открываю беглый огонь, целей много. Рядом стреляет Никанорыч.