При сигнале «Сходись!» Михаил Юрьевич какое-то время остался стоять на исходной позиции. Взведя курок, он поднял пистолет дулом вверх. «Спокойное, почти веселое выражение играло на лице поэта». Вероятно, в эти мгновения он еще надеялся на доброту сердца и великодушие бывшего приятеля своего. Он еще думал, что вот сейчас разрядят они оба пистолеты в воздух и отправятся отпраздновать с шампанским в товарищеском кругу мир. Однако действия Николая Соломоновича, быстро подошедшего к барьеру и с решительным выражением лица наводящего на него пистолет, не оставляли уже никаких сомнений в злодейских намерениях отставного майора. Презрительная усмешка скривила лицо Михаила Юрьевича. Он медленно, слегка приостанавливаясь, двинулся к барьеру, прикрывая область груди и сердца согнутой в локте правой рукой, державшей пистолет, и развернувшись вполоборота, правым боком вперед, чтобы уменьшить площадь прицела для противника, как это предписывали правила дуэльного искусства. А Николай Соломонович ждал, когда «живая движущаяся мишень» замрет у барьера, и он сможет точнее прицелиться. С лицом, полным презрения к надутому трусу, безнаказанно, с кратчайшего расстояния намеревающемуся расстрелять его из крупнокалиберного оружия, гордый Лермонтов подошел к барьеру и вытянул правую руку с пистолетом вверх, по-прежнему кверху же направляя его дуло.

«Раз… Два…» — скомандовал между тем уже давно Глебов. «Обидчик» был совсем рядом, но крупный частый косой дождь, стеной стоящий перед Мартыновым, мешал ему целиться. Николай Соломонович выцеливал долго и старательно. А может быть в эти мгновения в нем еще боролись силы добра и зла. Приехав на дуэль с твердым намерением, возможно именно в эти последние, решающие секунды он почувствовал неуверенность и сомнения. Как трудно нажать на курок, когда прямо в глаза тебе вызывающе, презрительно смотрит соперник, а после твоего выстрела история запишет тебя в убийцы! Летели секунды, а Мартынов все медлил и медлил.

Но вот прозвучала команда «Три!», после которой по условиям стрелять уже было нельзя. Соперников должны развести и вновь поставить на исходные позиции. И тут Столыпин крикнул: «Стреляйте, или я разведу вас!» Это было нарушением дуэльных правил. Нужно было не понуждать противников к выстрелу, а прервать дуэль и развести их на крайние точки.

И тогда Михаил Юрьевич, как бы обращаясь ко всем свидетелям этой дуэли, иронично-насмешливым тоном звонко сказал: «Я в этого дурака стрелять не буду!» Поднял поэт еще выше свой пистолет и нажал на спусковой курок, отправив пулю в воздух. Даже в эту смертельно опасную минуту дерзкий, язвительный поручик не смог сдержать себя и оскорбил противника, назвав его дураком.

Последние сомнения сразу покинули Мартынова. Ярость и злость вспыхнули в нем с прежней силой. Он еще ближе придвинулся к обидчику своему, возможно, слегка переступив в плотной завесе дождя чисто символический барьер — лежащую в желтой грязи фуражку. Струйки дождя стекали с его лица — зловещей физиономии палача.

Думал ли Лермонтов, что эти строчки, клеймящие Дантеса, будут иметь отношение и к его собственной судьбе?

Шелк мартыновского бешмета белым пятном выделялся в сумеречной грозовой темноте, на белом фоне черная точка дула «кухенройтера», словно равнодушный глаз, в упор разглядывала поэта. Холод смерти вдруг пронизал тело Лермонтова. «Вот оно!» — успел подумать он, и в тот же миг яркая вспышка огня разорвала темноту, и сильный удар сотряс его тело. Но он не успел почувствовать боли. Наступившая темнота небытия поглотила его. Тело его словно переломилось, будто его скосила неведомая страшная сила. Лермонтов безмолвно упал, не сделав движения ни взад, ни вперед, не успев даже захватить больное место, как это делают обыкновенно раненые.

Секунданты подбежали. В правом боку дымилась рана, в левом — сочилась кровь. Пистолет оставался в руке. Поэт был без сознания, тело его еще какое-то время судорожно содрогалось в желтой грязи на том же самом месте, куда он упал, сраженный. Затем он затих и мутными, непонимающими глазами смотрел на всех.

Очнувшись, словно сквозь пелену тумана Лермонтов вдруг различил низко склоненное к нему лицо Глебова. «Миша, умираю», — пытались произнести его губы. Затем лицо Глебова исчезло, и черная темнота снова поглотила мир.

Мартынов шатающимися, неуверенными шагами подошел к окруженному секундантами смертельно раненному поэту, фальшиво произнеся слова извинения: «Миша, прости мне!» Великий артист, даже сейчас он не может удержаться от позы: упав на колени, перекрестившись и поклонившись жертве, он целует умирающего в губы.

Это был поцелуй Иуды.

Убедившись, что Лермонтов смертельно ранен, Мартынов быстро поднялся с земли, вскочил на лошадь и в одном бешмете ускакал в Пятигорск. Забытая черкеска, сброшенная им перед поединком, черным пятном осталась лежать на поляне.

Убийца первым покинул место преступления.

Гроза и страшный ливень еще более усилились. Удары грома готовы были расколоть небо, потоки воды изливались на землю. Словно сама природа, свирепствуя, негодовала по поводу совершенного злодейства!

По преступной небрежности всех четырех секундантов на дуэли не оказалось ни доктора, ни экипажа.

Сразу вслед за Мартыновым в город отправился верхом Васильчиков, который вызвался привезти врача и достать экипаж для перевозки тяжелораненого. По дороге он нагнал Николая Соломоновича и, возможно, они сумели обменяться мнениями о произошедшей трагедии.

Н. П. Раевский с некоторыми друзьями из лермонтовского кружка, совершенно неадекватно оценивая преддуэльную ситуацию, в веселом настроении(!?) ждали в Пятигорске участников дуэли, чтобы… отпраздновать мирный исход: «А мы дома с шампанским ждем. Видим, едут Мартынов и князь Васильчиков. Мы к ним навстречу бросились. Николай Соломонович никому ни слова не сказал и, темнее ночи, к себе в комнату прошел… Мы с расспросами к князю, а он только и сказал: „Убит!“»[180]

Лермонтов, находящийся в крайне тяжелом состоянии, остался на месте трагедии; он был без сознания. Кровь обильно лилась из двух его ран, так что даже потоки многочасового ливневого дождя не смогли смыть всю ее с земли, и кровь была обнаружена следователями на следующий день при осмотре места происшествия.

С тяжелораненым вначале находились Глебов, Столыпин и Трубецкой. Они проявили беспомощность и растерянность. Медикаменты на поединок они не захватили, оказать даже примитивную, первую медицинскую помощь не сумели. Приятели даже не удосужились перевязать раны, они оставались открытыми и обильно кровоточили. Не догадались секунданты соорудить что-то вроде шалаша, пострадавший лежал под открытым небом, поливаемый проливным дождем, укрытый только шинелью. Голова его покоилась на коленях Глебова.

Прошло два томительных часа ожидания под непрекращающимся дождем, по истечении которых Васильчиков явился к месту поединка… один, без экипажа и без врача. Как расценить поведение князя: беспомощность или преступное бездействие?

Послушаем жалкие оправдания Васильчикова, которые он дал через 31 год после дуэли: «Я… заезжал к двум господам медикам, но получил… ответ, что на место поединка по случаю дурной погоды (шел проливной дождь) они ехать не могут, а приедут на квартиру, когда привезут раненого»[181]. Не сумел князь найти и транспорт для перевозки пострадавшего. Васильчиков не проявил достаточной настойчивости, ибо Лермонтов был дня него чужим, нелюбимым человеком.

Но как могли врачи отказать в помощи тяжелому, умирающему больному? А ведь они давали клятву Гиппократа!