Уже третий месяц у моего носа большим красным пятном зреет какая-то фигня. Буквально. Физически. Это не прыщ, они все уже почти прошли, а грибок какой-то. Раз в неделю это пятно слазит чешуйками кожи, но продолжает держаться. Началось это еще до переезда в Нью-Йорк, в Атланте, когда я учился на курсах английского при местном институте, ужасно дорогом, но с очень грамотными преподами. Черт возьми, там было столько хороших людей, разумных, красивых. Зоопарк непосредственности. А я с лексиконом в два слова и физиономией сбежавшего из лепрозория. Короче, не к месту.

В Нью-Йорке надо было прилично выглядеть, чтобы искать работу, и я купил себе пудру. После нее мой нос менял цвет с красного на нежный пурпур и напоминал размытый синяк. Но синяк на лице смотрелся все-таки лучше инфекционной отравы.

Еще и поэтому я часто захожу в туалет на работе – для макияжа. Обновлять требуется раз в два часа.

В Нью-Йорке есть работа для всех, как мне кажется. Я потратил всего десять дней на поиски. Юра, мой сосед по комнате, за это время поменял две должности. Здесь только ресторанов семь тысяч. В каждом минимум тридцать человек персонала. Умножьте сами. В Атланте не так. За три месяца жизни там я лишь однажды проник на интервью на должность мувера, грузчика мебели то бишь, в компании «Два мужика и фура». Работодатель Дэн с глазами и челюстью человека, каждый день спасавшего мир от смертельной угрозы, сказал, что русских он любит, но лишней работы у него нет: «Прости меня, бадди!».

– А зачем тогда объявление?

– Не знаю. Я ничего не давал. Но я позвоню, если будет у нас что, окей?

Через дорогу от ангара фирмы муверов стоял знак, что здесь, прямо на этом месте, была важная битва времен Гражданской войны. Южане в ней в один из последних «разов» победили северян.

Сами курсы в Атланте стояли много – две двести баксов. Это за два месяца. Но весь персонал их вполне отрабатывал. По сравнению с тем российским вузом, где я раньше учился, местный институт был совершенством. Там было нескучно. Там профессора приходили на занятия в шортах и пляжных рубашках навыпуск. Я не проспал даже ни дня и прилежно являлся в восемь утра по пять раз в неделю.

Там было много разного народа. Каждый щебетал друг с другом о чем-то своем: арабы, наверно, о том, как хорошо, что за них платят их государства, латиносы – про любовь, азиаты – о еде и атомной бомбе у Ким Чен Ира. Ына. Как его там? Из Европы, ну как бы из Европы, я был один. Правда, сначала еще появлялась русская девушка Таня, но она была страшная, как торпеда, и поэтому в расчет не бралась. А потом она вообще куда-то пропала. Нашла жениха? Или свела счеты с жизнью? Не знаю.

Говорить мне о чем-то, кроме правил английской грамматики, было не с кем. Будь я способен прилично hablar español, можно было б сразу переходить к дружеским поцелуям с потомками конкистадоров. И разговор бы потек сам собой. Но я не знаю испанского, и латиносы в курсе, что в Северном полушарии интимная зона у человека якобы шире, и целоваться не лезли. Идиотские стереотипы.

Но один раз мне повезло. Ее звали Лусиана. Она была мечтой из какой-то сверхдалекой, невозможной Колумбии. Она до сих пор моя мечта. Хотя… Не важно, впрочем. И нет, мы не встречались. Не дружили. Как там это называют? Только в перерывах между занятиями сидели на улице и что-то произносили, за полчаса всего где-то слов двадцать.

Один раз вместе мы съездили в торговый центр где-то на севере Атланты, там она купила себе две тесные майки и узкие протертые джинсы. Я сказал, что ей они очень идут, они, правда, ей очень шли. Там же, только несколько позже, усевшись и закинув в фуд-корте ноги на стол, мы съели по гамбургеру. Я говорил про Россию и как там все нормально. Она с пониманием кивала, смотрела, но думала явно о чем-то другом.

Пару раз она довозила меня до дома на своем маленьком пузатом, как мой плазовский менеджер Брайан, «Крайслере». Остальное время я «юзал» метро.

Потом в октябре у нас кончились курсы, и у меня кончились деньги. Я уехал в Нью-Йорк. Она вернулась на облако.

Теперь она иногда мне пишет в «Фейсбуке» бессмысленные «Как дела?» и «Когда ты приедешь в Колумбию?». Отвечаю: «Дела хорошо», «Очень хочу приехать, но пока не могу», «Perdoname, pero un poco màs tarde». Я, вообще, не очень уверен, что такая страна существует. И что она сама еще существует.

Сегодня двадцать шестое декабря, ночь после Рождества. За вчера мне выдали двойную дозу зарплаты, что очень вовремя: завтра «дедлайн» оплаты спортзала. Спортзал меня бесит: все равно некому щупать мои развитые причиндалы, но это уже привычка. Брошу железки и бег по ночам – начну тратить деньги на сигареты. А они здесь дорогие, намного дороже качалки.

Нам пора закрывать ресторан, осталось выгнать последнюю парочку, протереть столы, закинуть стулья на эти самые столы и спереть по бутерброду.

Всю смену каждый новый посетитель мне сообщал: «Там такой снегопад!» и «Как вы попадете домой после работы?». Я отшучивался, что я из России и не боюсь. Один товарищ сказал: «Метро на Бруклин не ходит, мосты перекрыты».

– А вас будут развозить по домам? – спросил последний парень-клиент, когда мы пытались стянуть у него из-под руки полупустые тарелки, чтобы вынудить его побыстрее свалить.

– Нет, – ответили я, Баха и Джейн, официантка.

– А где вы живете?

– В Бруклине, – мы ответили хором.

Бруклин, чтобы было понятно, – это часть острова. Манхэттен, где сейчас мы, связан с ним тремя большими мостами.

– Ночуйте здесь тогда, – продолжил парень, – в Бруклин вы не уедете, а значит, и нам не надо спешить. Мы через дорогу живем.

– Почему не уедем? – дальше диалог вела Джейн как самый опытный переговорщик.

– А, да вы понятия не имеете, что там на улице. Ну тогда сами увидите. И дайте мне чек, пожалуйста.

На улице был снег. Представьте ураган «Катрина» зимой. Представьте темную ночь и ни единой души на Манхэттене. Света на полфонаря. Бродвей стал зимней тропой в сельский клуб. Метро работало, но, как гирлянда с прошлого года, кусками.

Джейн пошла ночевать к подруге в двух кварталах от «Плазы». Баха, доехал со мной до Канал-стрит и потерялся где-то в толпе: все люди с поверхности переместились под землю. Оттуда, сделав двадцать пять пересадок и пройдя пешком по сугробам две остановки, отморозив лицо, я попал в терминал вокзала и торгового центра «Атлантик-Пасифик». Полпути было пройдено. «Атлантик-Пасифик» – это уже Бруклин.

Магазины в самом торговом центре, естественно, давно были закрыты, находиться можно было только в прихожей между перроном и станцией метро со сквозящей металлической дверью на улицу. Дальше поезда не ходили. Помимо меня в этом отсеке спасалось, распластавшись на кафельном полу от усталости, человек пятьдесят. Столько же людей толпилось у выхода, готовых ринуться к первому автобусу или такси. Ни того, ни другого там не появлялось.

Для ста человек в одной комнате было тихо. Только один большой черный дядька вслух матерился на погоду и государство. Мужик с дипломатом, прислонившийся к центральной колонне, спросил у соседей разрешения закурить. Соседи дали добро, взяв с него дань по сигарете.

– Повезло нам с погодой, да? – Дипломат попробовал начать разговор, но ему только кивнули. Все очень устали.

Я закурил от него тоже. Больше нечего было делать. Мое лицо, поколотое снегом, оттаяло и по ощущениям напоминало отек. Сильно знобило. Очень сильно.

Кто-то крикнул про подъезжающий маршрутный автобус, и половина обитателей комнаты ринулась на перехват. Я видел в окне, как их заметало на остановке. Черный мужик, полоскавший американский Конгресс и лично мэра Блумберга за неготовность к снежной атаке, стоял первым в очереди. Авантюристы держались недолго: через пятнадцать минут все вернулись в берлогу. Автобуса не было. Афроамериканец проворчал несколько факов в адрес увязшей в снегу пустой машины полиции.