Владимир Владимирович Карабасов – депутат одного из муниципальных районов Ленинградской области, человек волевой, чрезмерно уверенный в себе. Говорит покровительственно, с нажимом и чуть громче других. Речь пропитана криминальным жаргоном и приблатнёнными интонациями. Особый колорит придают канцеляризмы и штампы делового стиля.

С детства лошадей люблю. А тут всё срослось. В Мурино конюшня сгорела, и мои знакомые, зная, что я на природе живу и Воронка у себя держу, ко мне заявились с деловым предложением. В общем, люди готовы были вложиться в стройку. А у нас тут поля, шикарный выпас. И траву сейчас никто не косит, хоть всё лето заготавливай. Сошлись потребности и возможности. Я уже почти все бумаги собрал, но не тут-то было. Оказалось, распределением земель ведает какой-то депутат местный, и без него никак вопрос не решить. Ну, записался я на приём. Раз пришёл, рассказал, он всё выслушал, записал, покивал в знак понимания. Второй пришёл – и опять результат тот же. А на третий он меня увидел, заулыбался, как старому знакомому. На бумажке что-то черканул и мне подает. Там десять написано и значок доллара. Я повертел в руках, а он листок свой забрал и руку мне протягивает:

– Ну, будем считать, что мы договорились. Жду Вас со всеми документами. Строительство конюшни – очень хорошее дело, выгодное.

Поднял указательный палец вверх, хитро улыбнулся и повернулся ко мне спиной.

Я домой пришёл как в тумане. Перед глазами десять и знак доллара. Когда я осознал, что этот пиджак хочет получить с меня десять тысяч зелёных, то чуть с ума не сошёл. Что делать? Друзья-лошадники торопят. Их скакуны практически на улице, а скоро осень. Я им обрисовал проблему, они сказали: се ля ви, надо решать.

Продал я машину, вторую половину требуемой суммы занял. Получилось несколько пачек с купюрами. В простой конверт не влезет. Не нести же деньги в пакете из супермаркета. Сложил я их в свою борсетку, которую мне друзья на день рождения подарили, и пошёл к депутату.

Он мне улыбается, руку жмёт, спрашивает, принёс ли я документы. А я киваю на борсетку. Он взял её и отвернулся. Пересчитывал, что ли?

Я постоял-постоял и ушёл. Иду, а кошки на душе скребутся. И почему-то жальче всего стало мне любимую борсетку. Ну, не собирался я её отдавать, мне же её друзья подарили. Сам себя убеждаю, что на эти деньги можно купить сотню таких, но всё равно жалко до слёз.

Разрешение мы получили и принялись строить, и так пол-лета потеряли на получение визы. А на следующий день сын, Витька, принёс мою борсетку вместе с деньгами. Говорит, нашёл. А где? Молчит. Вот какие чудеса случаются. Есть справедливость в жизни!

Сергей Петрович Семёнов – любитель лошадей – говорит неохотно, волнуясь и вытирая со лба капли пота. На него эта история произвела сильнейшее впечатление, которое, конечно, не могло не отразиться на темпе речи владельца уже отстроенной конюшни. Повествовал он, словно оглядывался на перевернувшие его мировоззрение события.

История эта приключилась в одном из посёлков Ленинградской области, имена изменены, а любые совпадения случайны.

Сегодня вытащили из сумки кошелёк. Был он уже старенький, потёртый, заношенный. Давно собиралась купить новый. Там и денег-то было немного, чтобы из-за этого переживать и расстраиваться. Но в нём лежала мамина фотокарточка, которую всегда носила с собой. И сейчас такое чувство, как будто у маленького ребёнка отняли что-то очень дорогое. И хочется плакать от тоски, обиды и бессилия.

В моем сознании всё время звучит мамин голос. Я как будто постоянно веду с ней бесконечный разговор. Отчитываюсь, что произошло за день, советуюсь, как поступить, спорю, оправдывая себя и подбирая доводы для моих завиральных идей. Если раньше, когда мама была жива, от неё ещё можно было что-либо скрыть, то теперь… Мама живёт в моём сердце, и всё, что знаю я, известно и ей.

Иногда ловлю себя на том, что говорю, как мама, именно так, как сказала бы она. Подбираю слова и использую интонации, точно те же, что слышала от неё. И эта мамина история уже стала моей. Наши голоса сливаются в один, когда звучит рассказ о страшной первой блокадной зиме в Ленинграде. Города с таким именем уже нет на современной географической карте, но он… есть, он живет в памяти нашего народа.

Мама рассказывала историю, точнее, семейное предание. Ещё в детстве я выучила всё наизусть.

Как сейчас помню, дочка, как первый раз отправили меня одну за хлебом. На улице страшно. Там могут налететь немецкие самолеты, мессеры, и бомбить. Но надо идти. Мама болеет, она лежит на кровати у стены и сильно кашляет. Самодельная печка-буржуйка сожрала почти всю мебель в комнате, и всё равно не справляется со своей обязанностью. Всё время холодно. Мы спим одетыми. Это было в декабре 1941 года. Самая страшная зима Блокады.

То ли от внутреннего страха, то ли от неумения стала возиться с ключом у двери. Я её раньше никогда до этого сама не запирала снаружи. За мной выскочил Малыш, щенок. Он ещё осенью забежал к нам во двор, во время очередного авианалета, когда где-то совсем близко вдруг загрохотало, земля содрогнулась, и посыпалась штукатурка с фасада нашего дома. Я услышала жалобное поскуливание, вышла на улицу и увидела это крохотное создание, с такими большими испуганными глазами. Щенок остался у нас. Я уже была большая, мне шесть лет, а щенок маленький, поэтому – Малыш.

Вышла во двор, знакомый и родной. Но в тот день он показался мне страшным и чужим. Проходя через детскую площадку, всё время оглядывалась по сторонам, чтобы увидеть кого-нибудь знакомого, с кем можно пойти дальше. Но никого не было. Осторожно вышла на проспект, но и там – никого. В мирное время наш Кировский проспект казался мне широким и красивым. А сейчас я увидела несколько тропинок между сугробами, вот во что превратился наш прекрасный проспект. Пройдя два квартала, я оглянулась: Малыш плетётся за мной.

– Пожалуйста, милый, не отставай, – сказала я ему.

Когда я разговаривала с Малышом, мне было не так страшно. Щенок трогательно вильнул хвостом. Я даже немного осмелела. Хлебная лавка находилась за поворотом. Пройдя еще несколько шагов, я вдруг услышала визг за спиной. Обернувшись, увидела, как двое оборванцев схватили моего щенка и тащат в подворотню, а пёсик скулит и трепыхается. Меня охватил такой ужас, что я даже не смогла закричать. Только шагнула в страшную темноту нависающего дома и увидела, как один из подростков бьёт Малыша камнем по голове. Из-за слёз, которыми наполнились глаза, я больше ничего не видела, но всё уже поняла.

Мама говорила, чтобы я не выпускала щенка из квартиры, объясняла, что на улице его могут поймать оголодавшие горожане. Но как это – съесть мою собаку, я даже представить не могла. Это случилось так быстро и… ничего нельзя вернуть. Убийцы моего Малыша скрылись в подворотне. Слёзы душили меня, ведь я так любила свою собаку… кроме щенка и мамы у меня никого нет! Я уже хотела повернусь назад, и вдруг вспомнила. Мама! Она же лежит больная и не может встать с кровати. А я приду без хлеба?

Страх за маму погнал меня вперед, к магазину. На углу толпились люди. Большая тяжелая дверь булочной была закрыта, а через окошечко работница выдавала небольшие свёртки. Я встала за дедушкой, который опирался на палочку. Понимала, что нужно отдать карточки и мне дадут хлеб. Так делала мама. Я зажала серые картонки в рукавичке и так стояла, думая о Малыше. Слёзы замёрзали на моих щеках, превращаясь в солёные льдинки.

Вдруг какая-то женщина, как порыв ветра, налетела на меня сзади, толкнула в снег и выхватила хлебные карточки, такие дорогие для меня – ценою в мамину жизнь. Я вцепилась женщине в ногу. Стоявший впереди дед с неожиданным проворством ухватил воровку за рукав и повалил на землю.