Царь ходил в Симонов монастырь пешим, узнать следовало от постельного боярина — в каком наряде пойдет государь…

— Не забыть бы написать письмо дворецкому! — вспомнил толстый дьяк и, опустившись на скамью около стола, крытого красным сукном, взял перо, но прежде чем окунуть его в чернильницу, попробовал на ногте большого пальца, хорош ли расщеп.

— Корнило Петров! Прикажи Афонасью Ермилову, чтобы утре был в походе, да пришли с ним государев большой «солночник», чтобы жар не стомил батюшку-царя, как он изволит идти на походе… Нечего лениться, сидеть! Да вели Акинфу Фокину да Афонасью, чтобы они плат больший, лазоревый, что царевы «мовники» держать станут, с собою прихватили…

Долго еще писал дьяк приказ дворецкому, потея от страшной жары, стоявшей в июле. Он старательно выводил титлы, припоминая все, что нужно не забыть взять с собою в поход.

Солнце давно уже село, спустились сумерки чуткой летней ночи. В щипце загорелась восковая свеча, а дьяк все еще не мог закончить роспись необходимых вещей для царского похода на богомолье.

На другой день, после полудня, царский поезд был вполне готов, все находились на своих местах, что нужно было захватить с собою, заранее отправлено в Симонов монастырь, где государь пожелал провести ночь накануне крестного хода на воду.

Так как монастырь находился в недалеком расстоянии от города и остановок долгих не предвиделось, то особых запасов с собою не брали; монахи должны были сами угощать царя.

— Пожалуй к вечерням позапоздаем, ишь сколько солнце за полдень зашло! — заметил ближний человек Николай Собакин, приставляя козырем к глазам руки, и смотря на солнце.

— Попозже-бы лучше идти, жара поспадает, морить не будет, — ответил его товарищ Иван Прончев. Оба они были назначены в царские «мовники» и должны были, во время погружения царя в иордань, плескать на него водою и держать плат.

Действительно, день был страшно удушливый, парило сильно и, несмотря на сияющее солнце, кое-где на небе сбирались тучки.

— Ввечеру дождь сберется, прохладу даст! — заметил Собакин.

Хотя царь и решил идти на богомолье пешим, колымага его следовала в походе «про всяк случай».

Со сборами запоздали, вышли только часам к четырем. Передовой поскакал сообщить в монастырь, чтобы к вечерням царя не ждали.

Алексей Михайлович шел на богомолье без супруги с одними боярами, но все-таки шествие растянулось на долгое протяжение.

Царь был весел. Слегка опираясь на посох, он шел в обыкновенном «ездовом» наряде, разговаривая с князем Щербатовым.

Московский люд, сдергивая шляпченки, низко кланялся при встрече с государем. По обеим сторонам царского поезда шли боярские дети и рынды в красивых белых кафтанах, блестя на солнце стеклянными пуговицами и острыми бердышами, перекинутыми через плечо.

Скоро выбрались за город и пошли полями.

Местами озимое еще не было убрано, спелая рожь, точно золотое море, колыхалась от малейшего движения ветерка.

В воздухе стоял аромат спелого зерна.

— Сколь приятен для всех живущих должен быть этот запах! — проговорил царь, — он сулит им обильный урожай, закромы полные спелым зерном! Сорви-ка мне, Константин Осипович, цветик синенький, васильком что прозывается.

Тучный Щербатов бросился исполнять приказание царя, но полнота мешала ему наклониться.

Алексей Михайлович это заметил и улыбнулся.

— Вижу, твое, князь, напрасное старание, ты как тучный вол только мнешь злаки хлебородные, а нагнуться до цветка тебе невозможно.

— Фединька, — крикнул он стольнику Нарбекову, — сорви хоть ты!

Стольник сейчас же исполнил желание царя.

Смущенный неудачей, весь красный от усилий, возвратился Щербатов к государю.

— Сколь дивен Господь милосердый в Своих творениях — сказал Алексей Михайлович, рассматривая сорванный василек, — цветик милый приукрасил, как никому из людей не сделать!

Солнце стояло на закате, но жара не спадала, тучки исчезли, небесная бездна глядела сверху безмятежною лазурью, о дожде не было и помину. Пышущий зноем день догорал.

Вдали показались белые стены и колокольня Симонова монастыря.

Там уже заметили царский поезд, раздался трезвон, колокола гудели, звонкою медью разливаясь по низине, будя чуткое эхо, притаившееся в сосновом бору.

Голова шествия, государев духовник, несший крест с мощами митрополита Петра, входил уже в святые ворота, встреченный архимандритом игуменом с монастырскою братией, поющей ирмосы завтрашнему празднику, когда царь только еще показался. Он отправился в церковь помолиться, а затем вместе с игуменом и боярами сидел в густом монастырском саду, наслаждаясь чудным вечером, легкою прохладою, окутавшим истомленную природу.

Тишина стояла изумительная, солнце закатилось; в том месте, где красное полымя заката бледнело все больше и больше, где оно исчезло, заиграли перламутром краски.

— О, величие Божие! — умиленно воскликнул государь, — спойте, братие, «Свете тихий…»

Монашеский хор встрепенулся и тенистый сад огласился сладким песнопением.

На землю слетала ночь с миллиардами звезд, блестевших на темно-синем небе.

Утомленный царь мирно дремал.

Утренняя заря только что занялась, как с монастырской колокольни послышался призывной звук колокола.

Ночная роса с травы еще не успела исчезнуть под горячими лучами дневного светила, а Алексей Михайлович уже слушал в церкви утреню.

Вновь заливались монастырские «вершники», гудели «демественники», звонко выкликали молоденькие кононархи.

Царь был доволен чинною обительскою службою.

Долго продолжалась праздничная утреня, обедню начали только в восьмом часу, тоже протянувшуюся немало времени.

На Москве-реке против монастыря устроен был плот со спускавшейся лестницею прямо в воду. Над его убранством хлопотала часть братии и боярские дети. Весь плот был устлан листвою и цветами, узкая дорожка персидского ковра сбегала по ступеням в воду. Думный дьяк Дохтуров, на котором лежало главное распоряжение, зорким взглядом осматривал — все ли в порядке и когда раздавшийся трезвон дал знать, что крестный ход двинулся из церкви на иордань, он побежал к нему навстречу.

Поднявшийся ветерок развевал хоругви, играл с волосами и бородами степенных бояр и дьяков. Золоченные оклады икон, кресты, шитые золотом кафтаны царской свиты, ризы духовенства… все ярко горело и блестело на солнце. Посмотреть на ослепительное зрелище сбежались со всех соседних деревень крестьяне, плотною стеною облепившие оба берега реки.

После обычного молебствия по уставу этого дня и освящения воды архимандритом, Алексей Михайлович в том же вчерашнем ездовом наряде, но только возложив на себя кресты с мощами, приложившись ко кресту, вместе со всеми боярами опустился в Москву-реку и все они трижды в ней окунулись.

Назначенные «мовники» «мочили», т. е. плескали на царя, согласно обычаю, воду, а чашники поливали.

Крестный ход тем же порядком возвратился в церковь, а государь отправился в покои архимандрита, чтобы сменить мокрое платье.

После обеда в монастыре, Алексей Михайлович не возвратился сейчас же в Москву, но решил продолжать свое богомолье.

— Происхожденьев день отправили здесь, пойдем же теперь, поблагодарим Господа, что и ноне нас сподобил и предбудущих не лишил бы Своею милостью дождаться. К Николе на Угрешу! — сказал государь боярам и под прощальный перезвон колоколов, милостиво распростившись с братией монастыря, двинулся дальше.