«Хм, – подумала я, – иногда это не так».

Шла последняя учебная неделя перед экзаменами. Отличники были погружены в учебники. Те, кто не особо учился до этого, вдруг стали ходить на все уроки, внимательно слушали учителей и просили у одноклассников старые конспекты. Заметив меня, некоторые отводили взгляд, а другие, наоборот, слишком долго на меня смотрели или подходили обнять. А потом шли дальше беспокоиться об оценках и своих делах.

Понедельник перетек во вторник, а потом в среду. По утрам у меня было четыре урока, потом обед, потом еще четыре урока. Джуно была права насчет того, что все ко мне привыкнут, и иногда я и сама забывала, что произошло. У меня как бы срабатывала мышечная память о том, что такое быть обыкновенной школьницей без недавно умершей сестры. Однажды я даже рассмеялась над шуткой Меган Хофстедер про учителя истории. Но тут же одернула себя и вдруг невероятно остро осознала, кто я и что потеряла. В минуты такой гиперосознанности все казалось нереальным, особенно когда знаешь, что вечером вернешься домой, пройдешь мимо закрытой комнаты Талли, а ее там не будет.

Среда перетекла в четверг. И настала пятница. Почти закончилась первая неделя ПСТ. Четвертым уроком шли углубленная английская литература и письмо, их вела доктор Ли. «Как у вас продвигается написание выпускного рассказа?» – спросила доктор Ли.

Из всех предметов, которые я выбрала, только у доктора Ли не было выпускного экзамена. Вместо этого надо было написать короткий рассказ. Я начала писать свой несколько недель назад. Но потом умерла Талли. С тех пор я им не занималась. Он так и остался на стадии тошнотного первого черновика.

– Я знаю, что слово на букву «с» запрещено, – начала Меган Хофстедер.

Доктор Ли посмотрела на нее с недоумением.

– Ступор, – пояснила Меган. – Я про ступор.

– А, – кивнула доктор Ли. – Я думала, ты про другое слово, но да, это слово у нас тоже запрещено.

– Что ж, рискуя нарушить правило, признаюсь, что я в ступоре, – продолжила Меган. – Я дописала рассказ до середины, но не знаю, как закончить. У меня даже плохо не получается писать.

– Можем встретиться после уроков и обсудить твой рассказ подробно, – ответила доктор Ли. – Но в целом могу сказать, что в писательстве главное – поверить в себя. Поверить, что идея в вашей голове заслуживает жизни. По сути, таким образом вы показываете, что сами заслуживаете жизни. Слово на букву «с», как ты его назвала, обычно знак, что мы сомневаемся в собственной значимости. Противоположность веры в себя. Покойный сенатор Пол Цонгас как-то сказал: «На смертном одре никто не жалуется, что мало работал». Лично я всегда считала это чепухой. Практически все мои знакомые писатели на смертном одре придвинули бы ноутбуки поближе, потому что в этой ситуации терять уже нечего и поверить в себя нетрудно. Правильнее было бы сказать так: «На смертном одре никто не жалуется, что мало волновался». Так что мой вам совет: не тратьте время на волнение по поводу своих рассказов. Просто пишите их, а потом редактируйте, редактируйте и редактируйте.

Всего за две минуты она произнесла «на смертном одре» три раза. Каждый раз у меня в груди что-то сжималось. У Талли не было ни работы, ни смертного одра. У нее был смертный пол. Сказала ли она что-нибудь, лежа на том полу? Я никогда не узнаю. Но она все же оставила в кармане список.

Вспомнив об этом, я потянулась рукой в карман. В тот день я взяла список Талли с собой, и сердце забилось чаще, пока я пыталась нашарить его пальцами. А, вот он. Края у него поистрепались, потому что я постоянно его мусолила, стали мягкими и шершавыми. Когда я разворачивала листок, на истончившихся сгибах я заметила небольшие разрывы. Может, стоит его заламинировать. Но если заламинировать список Талли, я больше не смогу трогать то, что трогала она, а мне нравилось думать, как я глажу пальцем невидимый отпечаток ее пальца. Будто глажу пальцем ее палец. Я больше не смогу так делать, если заламинирую листок.

Когда доходило до списка, я все время пыталась выбрать меньшее из двух зол: оставить его дома или взять с собой в школу, рискуя в обоих случаях; ламинировать или не ламинировать – у каждого варианта был свой дурацкий побочный эффект. Я погладила пальцем между сгибами, скользя вниз по списку. Тринадцать строчек плюс аббревиатура СВТ в заглавии и номер Адама на обороте. Он пока так и не ответил. Адам, кем бы он ни был и где бы ни был, – почему он не перезвонил?

Когда я писала рассказ или прорабатывала мотивацию персонажа, я рисовала их у себя в голове и представляла разные сценарии. Адам не был выдуманным персонажем, но с ним я поступила так же. Я представила себе, как человек без лица получает от незнакомки голосовое сообщение, а потом смс. Что он будет делать дальше? Возможно, попробует связаться с Талли, но папа уже отключил ее номер. Я ужасно взбесилась, что он так быстро это сделал. Я хотела писать себе сообщения с ее телефона, потому что тогда они останутся во главе нашей переписки. Меня выводило из себя, что в телефоне имя сестры уходило все ниже и ниже. Приходилось долго прокручивать, чтобы до него добраться.

И потом это же номер Талли. Даже если он ей больше не нужен, я не хотела, чтобы он достался кому-то другому. Может быть, Адам звонил ей сказать: «Привет, мне написала какая-то девчонка, говорит, что она твоя сестра». Но без ее телефона я не смогу ему ответить. Но папа ни о чем таком не думал. Ему надо было поскорее вернуться к своим делам. Я подняла взгляд, чтобы узнать, не смотрит ли на меня доктор Ли. Она не смотрела, а что-то писала на доске. Я вытащила телефон и написала Адаму еще одно сообщение: «Привет, это снова Слоун Вебер, сестра Талли. Не хотелось писать об этом в сообщении, но Талли умерла. Я нашла у нее в кармане твой номер».

Я переписала весь список Талли, и в итоге получился целый роман, а не сообщение. Закончив, я посмотрела на телефон у себя в руке. На меня было совершенно не похоже, чтобы я писала сообщения на уроке, особенно на уроке доктора Ли, да еще и не спрятала телефон сразу в рюкзак. Но мне было наплевать. Я сжала его, мечтая, чтобы он завибрировал от звонка или сообщения от Адама. Меня не волновали ни доктор Ли, ни мой рассказ, ни что угодно другое, не связанное с Талли.

Я ШЛА В СТОЛОВУЮ, все еще сжимая телефон, когда встретила свою бывшую лучшую подругу Одри Шеридан.

Мы с Одри были неразлучны с садика до середины пятого класса, пока руководитель драмкружка мистер Стюарт не отдал мне главную роль в пьесе «Оливер!», что Одри посчитала страшной несправедливостью. Ведь это она хотела стать актрисой, когда вырастет, и она же уговорила меня пойти с ней на прослушивание, рассчитывая, что меня возьмут на роль одной из второстепенных сирот. Она обвинила меня в том, что я украла у нее роль. Я ушла из спектакля, чтобы роль досталась ей как дублерше, но она все равно перестала со мной разговаривать.

К счастью, на обеде ко мне подсела Джуно. Тогда мы еще не особенно дружили. То есть я бы пригласила ее, если бы устраивала день рождения на много гостей, но если бы гостей было максимум десять, я бы ее не позвала. Разрыв с Одри распахнул двери для Джуно, и я поняла, что с ней гораздо легче, чем с Одри. Она не придумывала миллион правил, что носить каждый день и сколько записок передавать. Я перестала молить Одри о прощении, из-за чего она возненавидела меня еще больше. Джуно она тоже ненавидела. Помню, однажды она заявила нам, что мы ужасные люди и заслуживаем друг друга. Сказала, что никогда больше с нами не заговорит.

В общем-то она сдержала свое слово и в последующие годы разговаривала со мной только в случае крайней необходимости, например, если учитель ставил нас в пару, или как-то раз в седьмом классе она случайно толкнула меня в коридоре и сказала: «Ой, прости». А потом подняла глаза и увидела, что это я. Думаю, она бы забрала те два слова назад, если бы могла. Но теперь она вдруг подошла и положила руку мне на плечо.