– Ты – труп.

– На себя посмотри, – умело парировал я этот гнусный выпад, отталкивая Федора. Тоже еще, стращать вздумал посреди Атлантики. Будто мне не страшно. Еще как страшно, но я же креплюсь!

– Ты не понимаешь. – Полуяров торопливо выталкивал из себя слова. – Это наказание! Проклятие действует! Мы обречены. Ты – труп, и он, и он, и даже я…

Эх, подумал я, коньячку бы Федору, и проспаться, авось отпустит. Хотя случается, что и не отпускает.

* * *

Шелестова смотрела на меня и ждала вопросов единственно с тем, чтобы ответить на них молчанием. Поэтому я пошвырял еще продуктов в пакет и сказал:

– Можешь оставаться, а я пошел.

В кокпите я тоже не задержался, хотя первоначально собирался начать заморение кольчатых именно здесь. Хотелось и есть, и пить, но пять минут уже ничего не изменят, а на берегу все же удобнее. Там и костерок можно развести, коли понадобится. А еще там штаны! Не могу я в трусах, воспитан так, и не то чтобы стесняюсь, а перед самим собой неловко.

Нагрузившись – три пакета, подводное ружье, черенок-дубинка, – шагнул в воду и побрел к берегу. Под ногами были камни – гладкие и не очень, скользкие и шершавые. И никаких банок с говядиной и наркотиками.

На берегу я первым делом натянул штаны и сунул ноги в сапоги – на «Золушку» я отправился босиком. Потом стал есть. Ел я долго и с удовольствием. С учетом сложившихся трагических обстоятельств сей факт свидетельствовал против меня, ибо представлял Андрея Говорова человеком, мало циничным и насмешливым, но и жестокосердным. Однако у меня имелось оправдание: никогда в жизни я не жаловался на аппетит, даже в детстве рубал манную кашу так, что за ушами трещало, посему на лицо здоровый физиологизм, и не надо примешивать сюда мое холодное сердце.

Насытившись и, тем самым, одолев пресловутого червячка, я вернулся к насущному. Я цыкал зубом, мечтал о зубочистке и думал о Чистом.

Шишка на затылке – не твоих ли рук дело, а, Костя? А кто тебя по голове шандарахнул? Это у меня – шишка, ее еще можно списать на булыжники и гик, метнувшийся от борта к борту. А у тебя такая рана, что даже я, дилетант, сообразил, что это след от удара. А что Миле толковал про камни да случайность, так это чтобы до поры карты не открывать. Козырей у меня не густо, так пусть «джокер» будет. Ты бы меня, Костя, понял, потому как тоже игрок. Правда, ты краплеными играл, шулер. Дать бы тебе канделябром, как заведено было, да опередил кто-то.

Я поймал себя на том, что обращаюсь к Чистому так, будто он живой. А ведь Костя мертв, мертвее не бывает. Мне стало жутко, захотелось переключиться на что-нибудь светлое и жизнеутверждающее, но такового не нашлось.

Если не Костя, то кто огрел меня тяжелым тупым предметом? Не Шелестова – она была в каюте. Не Козлов – он в буквальном смысле находился в моих объятиях, я же как раз выволакивал его в кокпит. Остаются Джон Дудникофф, Константин Чистый и Федор Полуяров.

Пойдем дальше. Кто мог ударить Чистого? Все, кроме меня. Но если его ударили до того, как я выбрался из каюты, то в списке удачно покусившихся на его жизнь всего двое – Джон и Федор.

Следующий шаг. Зачем кому-то понадобилось бить меня по кумполу? Логика вроде бы указывает на Чистого. У него был мотив. Я видел, как на «Золушку» грузили наркотики. Правда, есть тут одна тонкость: на тот момент, когда меня били по голове, я ничего не знал про наркотики, я знал только про банки с говядиной. Но Костя не знал, что я не знаю. Его мог насторожить мой интерес, который я проявил в море, наткнувшись на «всячину» и отправившись на поиски тушенки. Мое любопытство, спровоцированное скукой, он мог истолковать по-своему, как доказательство того, что я о чем-то догадываюсь, а значит, могу свидетельствовать против него. Вот Костя и тюкнул меня по темечку. Из этого, однако, следует, что Джон и Федор с ним заодно, поскольку «тюканье» происходило у них на глазах. Иначе совсем глупо получается: два свидетеля против одного, только статья другая – убийство вместо наркотиков. Но если заодно, то получается, что мотив есть у каждого. А зачем Федору или Джону избавляться от Чистого?

Я ничего не понимал, и с этим следовало смириться еще до того, как в мои рассуждения вклинятся исчезнувший Козлов и молчащая, как партизанка, Шелестова. Их присутствие запутывало расклад окончательно.

И еще вопрос: имеет ли отношение ко всему происшедшему карта сокровищ капитана Кидда? Кстати, где она?

* * *

Это был вполне современный лист бумаги формата А3, когда-то и где-то выползший из принтера. Конечно, предъяви нам Петя пергамент или свиток, перевязанный шелковой ленточкой, это было бы эффектнее, но на нет и суда нет. Так тоже годится, так даже к реальности ближе.

Пока Козлов разворачивал свернутый вчетверо лист, я покосился на Полуярова. Тот прямо-таки лучился довольством. Ишь, какой масляный!

– Эту карту, как полагал Александр Афанасьевич Кудриянов, нарисовал боцман с корабля Уильяма Кидда, – заговорил Петя. – Звали боцмана Роджер Мюррей, и последние два года он был едва ли не единственным, кому всецело доверял капитан. По словам Мюррея, который, кстати, умер от неумеренного потребления рома в 1704 году, это он и еще один матрос, вскоре скончавшийся от лихорадки, помогал Кидду закапывать сокровища на острове Селваженш.

Мы склонились над картой, потому что это действительно была карта, на которой с указанием долготы, широты и хорошим приближением были изображены острова Спасения. В их нынешнем состоянии – так, как они видятся из космоса. Но интереснее было то, что располагалось поверх картинки со спутника. Кто-то, искусно владеющий фотошопом, сначала отсканировал нарисованный пером – гусиным, надо думать! – чертеж, сделал его полупрозрачным, выбрал подходящий масштаб, после чего совместил то, что было, с тем, что есть. Правда, на чертеже было всего два острова, и береговая линия совпадала не везде, но сомнений не оставалось – да, те самые острова.

– Вот здесь! – сказал Петя, и его указательный палец уткнулся во взятый в кружок крестик. – Здесь капитан Кидд зарыл свое золото.

– Ну-ка, ну-ка, – попытался придвинуть к себе карту Чистый, но Козлов не позволил. Он бесцеремонно выхватил карту из-под наших рук и стал ее складывать.

– Наверное, вам любопытно, как эта карта оказалась у меня, – сказал он, явно ожидая града вопросов. И снова ошибся. Мы вновь отомстили рассказчику незаинтересованным молчанием. Петя тоже решил держаться, и тогда Полуяров снисходительно проговорил:

– Петь, хорош выделываться. Сказал «А», так не будь «Б». Выкладывай!

Козлов помедлил, сохраняя реноме, и сдался:

– Все началось с моего знакомства с Александром Афанасьевичем Кудрияновым. Знакомства, разумеется, заочного, поскольку жил Александр Афанасьевич в XIX веке, а преставился за год до века XX-го. Был Кудриянов личностью незаурядной, человеком широких жестов. Мог, скажем, сегодня пожертвовать 10000 на строительство в Москве больницы для бедных, а завтра столько же на создание общедоступной библиотеки. Но мало кто знал в Первопрестольной, откуда у Александра Афанасьевича его капиталы. Он это не афишировал, а если кто лез с наглой рожей, тому давал от ворот поворот. А был Кудриянов кладоискателем, и началом его богатства стал клад, собственноручно выкопанный им в 1857 году на Девичьем поле. В те годы служил Алексашка Кудриянов по какому-то канцелярскому ведомству, ведавшему землеустройством, переписывал документы, и попали как-то к нему в руки прелюбопытные бумаги. Как вам, несомненно, известно, в 1812 году Москва, спаленная пожаром и графом Ростопчиным… Но прежде, чем занялась Москва, ее покинула вся тогдашняя знать. Раздобыть не то, что карету, подводу лишнюю было задачей непосильной, поэтому все свое добро беженцы забрать с собой не могли. Да и не верили они, что война с Наполеоном продлится долго, охолонят проклятого корсиканца русские морозы, надают по мордасам узурпатору Кутузов и де Толли с князем Багратионом. Поэтому с легким сердцем закапывали они свои ценности во дворах усадеб, по углам парков, сгружали в погреба и сравнивали те с землей. И, в общем-то, оказались правы: и про морозы, и что по мордасам, да только не все беженцы по домам вернулись, потому как от домов одни головешки остались. А что до кладов, то большинство, конечно, были выкопаны, но где-то хозяева померли, где-то еще какая неприятность? Короче, кладов с того времени в земле московской осталось множество. А некие намеки на то, где они зарыты, содержались в бумагах, составленных в 1812 и 1813 годах. Бумаги те затерялись в архивах, а несколько десятилетий спустя счастливым образом попали к Кудриянову.