Смахивало это всё на нравы зоны, от которых подташнивало, но выгоды дружбы с Мордовцевым перевешивали, и я терпел.
Вообще, с такими товарищами, как Мордовцев, тема демонстрации нечистот почему-то всегда маячит где-то на заднем плане, готовая прорваться вперед; причем в самом натуральном выражении. В первом классе еще, он тогда сидел сзади меня в затылок, смотрю, учительница как-то подозрительно поводит носом, как будто что-то унюхала, и идет по проходу прямо ко мне. Как ищейка на запах. Тут и я унюхал – подо мной была свежая лужа, еще дымилось. Оказалось, Мордовцев подло нассал под меня со своей задней парты, и только его забрызганные штаны, тогда как мои выглядели сухими, позволили тогда установить истину.
А тут захожу как-то на перемене в сортир и слышу того Мордовцева наглое ржанье: «А слабо тебе, Прыщ, молодому на коленку нассать. Иль не дотянешься? Или не попадешь?» А сам сидит, курит на подоконнике.
(Там у нас ни кабинок, ни писсуаров не было, и стояли, скрестив струи, как шпаги мушкетерские, когда клялись перед боем, по двое, по трое над каждым унитазом – такие собирались «кружки». Но это была вторая половина Большой перемены, все уже разбежались, и в помещении было пусто).
И Прыщ, дотягиваясь с таким напряжением сил, что из выхлопного отверстия реактивно испускался трубный звук – а может, и что еще, чего снаружи не видно – честно выполнял приказ. А по глазам текли слезы. То ли от натуги, то ли от стыда.
А коленка та принадлежала пятикласснику с красным галстуком, и ему предстояло теперь войти с обоссанной коленкой в свой класс, быть может, уже после звонка, когда девочки все уже сидят, и училка уже у доски. А ответить он не мог не то что тому глумливому жеребцу, что ржал на подоконнике в облаке сизого дыма, но даже и этому ничтожному Прыщу, который для него как-никак старшеклассник.
И они с ним, как два жалких гладиатора в Риме, потешали самодовольного хама, патриция.
Тут по всем правилам полагалось бы, прямо над унитазом, отвесить Прыщу по морде – не громиле же Мордовцеву! – но я, прикинув последствия, решил ограничиться разрывом отношений с его шефом. А теперь этот поганый Прыщ, которого я тогда из трусости пожалел, без тени стыда, или хотя бы смущения, клеймит меня с три буны в лучших традициях славного нашего советского народа, карателя и мстителя. А трибуна-то – та самая парта, под которой он на уроках усердно обслуживал своего лощеного шефа.
Интересно, что основного запаха из обычного букета зловония подобных кампаний – запаха антисемитизма, того, что я в избытке нанюхался потом, да и раньше, во дворе – этого в том почтенном собрании почему-то не чувствовалось. Не поступило, вероятно, сверху соответствующее «фас».
Тогда групповой, погромный антисемитизм «стихийно» возникал в нашем народе лишь по команде, а в то конкретное время команды такой не было. Идеологический паровоз был пущен тогда по рельсам не национал-, а социал-патриотизма. А национальное поле отдыхало от буйного урожая послевоенных лет, когда увидели, что Гитлер нас таки не добил, и надо бы доделать дело.
И еще одна была в том собрании, тоже довольно характерная для подобных шельмований деталь. Не просто настроения антисоветские шили – что было, кстати говоря, чистой правдой, и чего, самого по себе было вполне достаточно по тем временам, но активную их пропаганду; 58-ю, то есть, отмененную – растление малых сих. Тяжелейший из евангельских грехов, тот, что при пролезании в игольное ушко оставляет шансов на успех меньше, чем бывает при этом упражнении даже самого богатого верблюда.
Главным среди «малых тех» был один вундеркинд из класса, такой же записной гений, как Полина – красавица, с которым я тогда сблизился, и который через меня вроде стал пить с ребятами водку, сквернословить, и вообще немного походить на нормального, советского десятиклассника. Но, кроме того, еще и сочинять заумные стихи, и посещать вольнолюбивые и отнюдь не «санкционированные» митинги на площади Маяковского, что уже менее нормально. И вот он, простодушный и чистый, попадает в сети соблазна искусно расставленные негодяем и посланцем сатаны, то есть мной.
Тут не лишне было бы пояснить, кем это – «мной». Я тогда и сам-то только год, не более, как вылупился из детства. Ещё год назад, в пятнадцать лет это «я» было чем-то тихим прыщавым, и задумчивым, сидело дома, читало, преодолевая дислексию, книжки и сочиняло готический роман; никакого, разумеется, об этом жанре понятия не имея (и в последующем, кстати, не приобретя, в котором был некий старый герцог – Эстергази, конечно же – в его поместье, окруженном непроходимыми лесами пятиохватных дубов от самого Пятого дня Творения, и неприступным, окруженным рвом, средневековым замком, разумеется, под названием «Токай», где этот герметизированный старик проводил свои однообразные дни в полной изоляции от шумевшего за лесом нынешнего века. Вероятно, этими двумя, единственно знакомыми «мадияризмами» и была навеяна вся экспозиция, и местом действия была Румынская граница, где леса почему-то представлялись мне особенно дикими и могучими.
(География была той дисциплиной школьной программы, на которой я отдыхал от утомительной скуки грамматики, бессмысленной (для меня) абстракции математики и фальши истории, которую чуял интуитивно, и основное время я проводил над контурными картами, которые сначала разрисовывал, как мне надо, а потом, глядя на свою собственную «картину мира», мечтал, как там шумят леса и воют в тех лесах звери и вампиры.)
В лесу том жили – и тоже от Сотворения, о котором я при этом имел тогда понятие не более, чем о готике – огромные совы, охрана замка. Птицы постоянно сидели, качаясь, на своих, упруго прогибающихся ними, стволообразных ветвях и подымались в воздух только тогда, когда в лесу появлялся человек – грибник ли, дровосек ли, просто ли путник запоздалый, легкомысленный, чтобы спикировать ему на темя и через родничок выклевать мозг и потом – глаза из глазниц. Это было их единственное питание, и в этом служебная надобность совмещались для них с жизненной необходимостью; недостатка, учитывая густо населенную окружающую Европу, тут не было. Питание же их хозяина составляли новорождённые младенцы. Их производила для него и ритуально подавала на его стол, служивший как бы сатанинским алтарём, многочисленная вольнонаемная челядь, нанимаемая из окрестных поселян. Эта пища обеспечивала ему бессмертие через постоянное омоложение младенческой кровью. (Тут были, вероятно, отголоски слышанных краем уха, менее готических и более актуальных, юдофобских легенд относительно недавнего времени.)
Такова была незатейливая завязка – некие простенькие замкнутые физиологические циклы, а дальше надо было выращивать из этого ветвистое дерево сюжета, и здесь, как водится у юных дилетантов, начинались трудности. Выручала обычно графомания, но и этого блаженного дара я был тоже лишен.
Неожиданным разрешителем моих творческих мук оказался тогда отец, которому во время одного из его редких визитов рукопись случайно попалась на глаза, или, может, мама подсунула тетрадку? Не помню уже, что за свежую шутку он по этому поводу отпустил, но только после этой устной рецензии сошел мой нездоровый литературный зуд, и меня из затхлости моего добровольного заточения вдруг потянуло на улицу, к пацанам. А точнее к растущим на глазах, как молодая роща, подошедшим к шестнадцатилетию девочкам, в их свежем шуме найти какую-нибудь более адекватную форму для своих возрастных эротических фантазий.
Вот в таком виде я и пришел к тому злосчастному собранию и прямому или косвенному столкновению со всем моим тогдашним окружением. Кроме вундеркинда, которого на том собрании не было, так как хлопотливая «идише мама», убивая сразу двух зайцев – и армию, и каталажку, успела затырить его куда подальше. В дурку то есть в Матросской Тишине, после которой он так шизом на всю жизнь и остался. (Потом к тому же еще и допился до того, что на моих проводах назвал меня изменником – чего только ни бывает с отставными вундеркиндами!)
