Ева на мгновение задумалась.

– Не все синагоги скромные. Но в отличие от католицизма, который веками мог беспрепятственно себя украшать, – и Ева покосилась на Анджело, – для постройки синагоги нужна только Тора и десяток мужчин. Остальное как-нибудь соберется само. Папа считает, это из-за того, что евреям как народу не давали нигде надолго обосноваться. Мы вечно в пути. Исход все еще продолжается. Мы не можем пустить корни в земле, поэтому пускаем их в своих традициях. Семьях. Детях.

Анджело видел, как тяжело Еве бороться с нахлынувшими чувствами, и потянулся взять ее за руку. Ее слезы вечно вызывали у него желание рвать одежду и волосы на голове. Наблюдать ее боль было нестерпимо. Сама несправедливость происходящего была нестерпимой. Однако сейчас ему оставалось только в бессилии смотреть, как она пытается вернуть самообладание.

– И теперь это повторяется снова, Анджело. Как и раньше. Исход.

Он молча кивнул, признавая ее правоту. Но когда Ева подняла глаза, в них сверкали не слезы, а неукротимая ярость.

– Все наши ритуалы связаны с детьми. Ничего общего с католицизмом, где от человека требуется принести обеты, которые лишат его корней, детей, семьи. У Анджело Бьянко не будет потомков. Твой род прервется на тебе.

Анджело покачал головой, однако не стал защищать ни церковь, ни себя. Ева злилась – и имела на это полное право. Гнев, боль, тоска по другому устройству мира, где все было бы иначе для людей и для них двоих, сплелись в тугой неразрубаемый узел. Анджело все понимал. Отчасти он даже разделял ее чувства. Вряд ли Ева винила его за существующий миропорядок, но она определенно винила его за то, что могло бы сбыться и никогда уже не сбудется.

– Я хотел показать тебе не Санта-Кроче. Она прекрасна, но как-нибудь в другой раз. Идем.

И Анджело, выпустив руку Евы, перехватил ее за локоть, увлекая к живописным галереям справа от базилики, пока перед ними не вырос обрамленный колоннами вход в отреставрированную капеллу Пацци.

– Капелла Пацци, архитектурный памятник эпохи Ренессанса, построенный по проекту Филиппо Брунеллески, – отрапортовала Ева. Что ни говори, а она была флорентийкой и дочерью Камилло Росселли, который почитал учение превыше всего. Но Анджело был почти уверен, что она никогда не заглядывала дальше знаменитого фасада.

– Отлично. А теперь давай зайдем внутрь и посидим немного, – предложил он.

Ева покорно последовала за ним под своды пустой часовни. Судя по лицу, она явно ожидала чего-то более пышного, более вычурного; но от увиденного ее черты смягчились, а дыхание участилось, будто ей вдруг стало мало воздуха. Затем одна ее рука взлетела к груди – да так и осталась прижатой к сердцу, словно оно могло проломить клетку ребер и вырваться на волю, под пронизанный светом парящий купол.

– Тебе нравится, – заметил Анджело, более чем довольный произведенным эффектом.

Он провел Еву к одной из каменных скамей под высокими окнами и арочными пилястрами, которые замыкали прямоугольный периметр помещения. Там он со вздохом уселся и вытянул ноги, рассеянно потирая колено. Ефотез всегда причинял небольшую боль – точно ботинок, умудряющийся натирать во всех местах сразу. Обычно Анджело принимал ее со смирением: она напоминала ему о слабостях и наполняла благодарностью за сильные стороны.

– Когда-то давно здесь собирались монахи Санта-Кроче, – негромко объяснил он Еве. – Здесь был капитул, общая зала для братии.

Сейчас они находились в капелле одни, но само убранство требовало почтения.

– Интересно, как звучала бы здесь скрипка, – пробормотала Ева, не сводя глаз с потока света, который лился на них через круглое отверстие в куполе.

– Чудесно. Эти своды, наполненные звучанием твоей скрипки… Просто рай, – ответил Анджело, искренне желая когда-нибудь это услышать. Напряжение, натягивавшееся между ними с утра, словно лопнуло на пороге часовни, и теперь они сидели в дружественном молчании. – Брунеллески сделал ставку на сочетание круглых и квадратных форм. Прямоугольная основа с центральным сферическим куполом. Геометрическое совершенство. Все пропорции идеально выверены и находятся в гармонии друг с другом. Ничего лишнего. Белая штукатурка стен, серый камень пилястров, даже глазурованные терракотовые изразцы – все сбалансированно, все работает на световую гармонию и единство.

– Я вижу, – кивнула Ева. – Очень красиво.

В следующих ее словах звучало неподдельное изумление:

– Как я умудрилась всю жизнь прожить в этом городе и никогда здесь не побывать?

– Ты родилась во Флоренции и воспринимаешь ее как должное. Но я родился в Нью-Джерси, а это место не слишком славится своей архитектурой, знаешь ли. Даже мальчишкой – причем весьма унылым и потерянным – я понимал, что этот город особенный. Если ты заберешься на холмы возле города и посмотришь на Флоренцию сверху, то увидишь сплошное море куполов, колоколен и замковых рвов эпохи Средневековья. Будто время здесь остановилось… Будто Возрождение еще в самом разгаре. Во Флоренции ты словно переносишься на пять веков назад, когда все эти часовни только строились…

– Ты забирался на холмы? – фыркнула Ева. – В жизни бы туда не полезла.

– Неужели ты сомневаешься в моих скалолазных способностях? – улыбнулся Анджело и постучал себя тростью по протезу.

– Ничуть. – Теперь она тоже улыбалась. – Более того, я думаю, что ты родился с одной ногой, чтобы у окружающих был хоть какой-то шанс за тобой угнаться.

– Ах, Ева. Слова истинной сестры.

– Я тебе не сестра, Анджело, – ответила она спокойно. Он не стал спорить. Забавно, как они то подчеркивали, то отрицали свое родство – в зависимости от того, какие цели преследовали. Но сейчас Анджело не собирался хитрить. Настал его черед исповедоваться.

– Ева!

– Да? – В ее голосе мелькнула тень страха.

– Помнишь, год назад мы были на еврейском кладбище и ты сказала, будто Камилло беспокоился, что я поступил в семинарию под некоторым давлением семьи?

Ева кивнула.

– Я не хотел тогда в этом признаваться, потому что ты непременно уцепилась бы за мои слова. Но Камилло был прав.

Брови Евы взлетели от изумления, однако Анджело еще не закончил.

– Перед отъездом в Америку отец открыто заявил мне о своих ожиданиях. Сказал, что мой дядя дал все необходимые рекомендации и меня без проблем примут в семинарию. Что обо мне здесь позаботятся и дадут хорошее образование. Что из-за больной ноги физический труд – вроде того, которым он занимается сам, – для меня невозможен, так что церковь станет для меня наилучшим местом. «Тебе будет трудно обеспечить семью. Поэтому твой долг – обеспечить хотя бы себя и не быть обузой для других», – процитировал Анджело невозмутимо.

– Он такое сказал? – Ева сжала кулаки, красная от злости.

– Да, – кивнул Анджело. – Прости его. Я простил.

– Ты смог бы стать кем угодно, Анджело. И до сих пор можешь.

– Ах, вот и она. Девчонка, уверенная, что я могу ходить по воде.

– Я иудейка, Анджело. Мы не верим, что кто-либо в принципе может ходить по воде.

Это была шутка на грани богохульства, но Анджело все равно склонил голову и улыбнулся.

– Когда я здесь, то словно растворяюсь в пространстве. С самого детства я ощущал себя негармоничным из-за ноги, но в этом месте все обретает логику. Все становится простым и ясным. Разум и тело наконец составляют единство. Баланс.

– Но ты не можешь здесь жить, – возразила Ева. Анджело решил бы, что она его дразнит, если бы в ее голосе не звучала такая тоска.

– Нет. Не могу. Но я могу попытаться сохранить в себе это чувство умиротворения и осмысленности. Сперва я и правда не хотел быть священником. Но теперь думаю, что именно этот путь наметил для меня Господь. Я начал думать так в тот день, когда увидел святого Георгия. Не знаю как, не знаю почему, но я должен победить собственных драконов, Ева. Мы все должны. Своих драконов я решил побеждать так.

Ева слушала его, бледная как полотно. На горле отчаянно пульсировала жилка. У Анджело самого грохотала кровь в ушах; по позвоночнику под рубашкой, которую он надевал под облачение семинариста, скатилась капля пота.