Вряд ли потом что-то изменилось. Он был с Роаном всего ничего, а потом появилась Настя. Точно оживший призрак, она смотрела на него — удивлённо — она его не узнавала. Она была другой. Изменившейся. Изменённой. И ему подумалось, что всё, что он делал, было напрасным — потому что для неё, робкой девочки с перчатками на руках, это ничего не значило.
И несмотря на это он продолжал её оберегать. Точно в уплату собственного долга. Точно цена того побега. Точно жертва во имя Саввы, убитого ради неё. Антон раз за разом подставлялся, потому что знал: Настя нуждалась в защите, защитить же он только мог. Всё снова. Как месяцы после расставания с ней. Годы детского дома — пустые, лишённые ясности, обеспечившие его разве что знаниями о реальности вокруг — улетели в ту же бренную пропасть. У Антона был мир, который он ненавидел, и девочка, которую он должен был защищать. Любой ценой. Любой.
Из пустоты в пустоту — длинный путь по осколкам, и скоро не осталось места на коже, которое не было расчерчено едким стеклом.
«Подумай над тем, ради чего сражаешься». То, что ему никак не удавалось. Можно было ответить: ради Насти, ради Саввы, ради прошлого. Нельзя было ответить честно. Потому что как таковой цели никогда не существовало, только ответственность, долг и глубокое понимание того, что шипы его крепости не могли сдерживать внутренние ураганы. Антон закрывался ото всех, но и с собой ничего не способен был поделать. Пустота, осколки, истекавшие кровавыми потоками, и гиблое алое небо, мелькавшее в промежутках между домами — вся его гиблая и безразличная реальность, а другой он не знал. И как искать эту другую — не знал тоже.
Он сидел на крыше. Собирались дожди, и покатые черепицы не были удобными, и всё-таки он забрался так высоко и устроился, с высоты взирая на двор частного дома и окружавший его лес. Ровные дорожки. Скат рядом со ступеньками — для инвалидной коляски. Светлый автомобиль, припаркованный рядом, и другой, поменьше и постарее. Было холодно, то и дело накрапывала неприятная морось, но Антон не был привередлив к погоде: когда ты одет и не голоден, любой климат считается допустимым. Он сидел долго, даже когда замёрзли ноги.
— Антон? — позвали его со стороны. По первым звукам голоса — Настя. Он оглянулся: скорее для сигнала ей, чем для того, чтобы удостовериться. Девушка вскарабкалась и уселась рядом. Принесённая Йореком одежда была разной, наспех сваленной в сумку, но там нашлось место джинсам и паре свободных рубашек, одна из которых теперь бледнела ровными клетками под расстёгнутым пальто. Настя выглядела ещё хуже, чем в сентябре, когда он уходил: ещё бледнее, ещё больше теней в зрачках. Она словно проверяла себя на выдержку и при этом проигрывала.
Он похлопал по черепицам рядом, и она проворно устроилась, скрестив ноги. Развитая за полгода уличного существования ловкость мелькала в ней отголосками, но не исчезала. Настя какое-то время молчала, и он тоже молчал. Над ними разворачивалось серебристо-белое небо, точно поседевшее. Как и волосы Антона.
Эти светлые пряди… Он не запомнил, когда они обесцветились. Но как-то услышал, как экспериментаторы об этом говорили, и подслушал. Перегрузка и сильное давление, как физическое, так и психологическое — и вот он частично седой. Хотя Антона это не напрягало.
— Я хочу попросить прощения, — проговорила Настя. Он смотрел на неё, а вот она взгляд отводила. Заставила себя собраться и всё же глаза подняла. — За всё. С начала и до конца.
Её слова звучали твёрдо, но… но что-то в них было не то. Не то, что должно быть. Антон голову наклонил набок, внимательно вслушиваясь не столько в голос, сколько в мельчайшие штрихи образа. Впервые за много недель — полное спокойствие. Полный контроль. Не переменчивый, а именно полный, но его основание — что с ним? Это не такое же, какое разрывало Антона в моменты исступления. Это не полное слияние со своей способностью, как у Роана, и даже не свободное управление ей, как у Таи или Михаила. Это — что?
— Ты извиняешься, — сказал Антон задумчиво, — но таишься.
— Хах. Порой я забываю, как хорошо ты меня знаешь.
— Это не так. Я тебя знаю едва ли.
Без тоски. С приятием. Настя развернулась, устроившись так, чтобы смотреть на него прямо.
— В этот раз ты без меня не уйдёшь, — неожиданно жёстко для только что схлынувшей растерянности заявила она.
Антон встретил её взгляд, и они так замерли. Болезнь её ломала. Болезнь под названием «бесконтрольность», та, что Антону незнакома, потому что он-то со своей способностью всегда ладил. Знал, что это равноценный обмен: он отдаёт жизнь, она отдаёт контроль. Настя же… сражалась против себя.
— Как ты поняла? — не стал он отрицать.
— Потому что я тоже это решила. — Девушка опустила ресницы. Сероватая осень ложилась тенями. Она заговорила дальше: — Я знаю, что я неправильная. И что это меня убивает. Несложно догадаться. Но прямо сейчас странность подчинится. Я справлюсь, правда. Но даже если бы не могла, всё равно не уйдёшь без меня.
Ясно.
Что ж, Антон мог возразить. Мог оставить её. Мог хотя бы раз отказаться от её влияния. Но он только кивнул и повторил вслух согласие. Настя взглянула на него с благодарностью.
Ради чего сражаешься…
— Если это не сможем сделать мы, то никто другой не сможет! — в её словах звучала уверенность, которую она сама едва ли ощущала, и всё-таки убедительность присутствовала. Не такая, чтобы обмануть взрослого человека, привыкшего иметь дело с людьми, так что Антон просто наблюдал.
Светлый взгляд перешёл на него.
— Ты тоже идёшь? — спросил Михаил.
— Да.
— Ладно.
Ребята синхронно изобразили такое выражение лица, что Каринов не мог не улыбнуться.
— Не ждали, что так быстро соглашусь? — Он убрал руки в карманы джинсов, разглядывая вытянувшихся в струнку воспитанников бессмертного. Одна из них долгое время являлась частью его души. Второй достаточно настрадался в прошлом, чтобы теперь иметь все права на счастливую безопасность. Но они вновь и вновь рисковали, а в этот раз — осознанно и намеренно. Михаил позволил улыбке сохраниться на лице и заговорил опять: — Когда мне было двадцать три, я тоже был склонен к решительным действиям. Думается, с тех пор что-то осталось неизменным. Однако моя задача в другом, и помочь я вам не могу. Вы всё ещё хотите идти на свой страх и риск?
— Роан на свой страх и риск пошёл, — отозвался Антон, чуть щуря винного цвета глаза.
— Действительно. Сейчас Йорек на территории Лектория… вы уверены, что стоит искать без него?
— Нас двое, — Антон показал сначала на себя, потом на Настю, — и мы вместе. Мы лифы. Улицы нас не тронут.
— Что у них за отношение? Как к своим?
— Скорее как к прокажённым. Неприкасаемым.
Риск, риск велик и огромен, он может их поглотить. Михаил смотрел прежде всего на Настю. Она-то это переживёт? Он не мог потерять её снова. Не мог. Михаил не стал её семьёй, но она всё же была безумно ему дорога. Мужчина выдохнул и сделал шаг к ним. Похлопал по плечу Антона и невесомо поцеловал Настю в макушку; она на краткое мгновение обняла его.
— Спасибо, — сказала девушка совсем тихо. — Это очень важно.
— Знаю. Я сам поступил бы так же. Будьте осторожны.
И всё-таки он тревожился, провожая их глазами. Вздохнул, постоял ещё немного на свежем воздухе и направился в дом. Катя и Оля приглядят за Таей, а у него тоже полно работы. Что он, напрасно на дипломата учился, если теперь не сможет всеми связями воспользоваться?
В этот район города она никогда не заходила. Летом ей было не до исследования улиц, а после Охоты, смелой чертой разделившей жизнь на «лживую» и «странную», ей просто говорили не приближаться к некоторым местам. Даже если тогда толкового объяснения деления на территории она ещё не получила, совет усвоила и подчинилась: лучше так, чем напрасно прыгать на колья.
Вдоль реки здесь шли красивые дома, продолжались фасадами, растекались улицами, но чем глубже — тем они больше блеска теряли. Углы архитектурного искусства превращались в повороты и косые росчерки. Светлые и тёмные тона домов смешивались в серость. Привлекательная осень центра ветрами сворачивалась и превращалась в нечто бесформенное, тоскливое и протяжное. Лебединая песнь города догорала в полуденной заре. Людей было так же, как и везде — до тех пор, пока Настя не поняла, как именно на них смотреть.
