— Прости, Люси, — он всё ещё улыбался. — Сплошные неприятности, да?

— Тяжело смириться.

С тем, что он никогда не принимал помощь, хотя так в ней нуждался. С тем, что Каспер готов был рискнуть головой — всеми головами всех своих тел — чтобы вытащить из западни Роана. С тем, что Люси оставалось действовать своими методами, и в этих методах она не была свободна.

— Если умрёшь… — начала она, собираясь чем-то пригрозить, но замолчала на полуслове. Да и что говорить? Если она сейчас скажет: «Пожалуйста, не уходи», она только причинит ему боль, а не изменит его решение. Бесполезно. Как же она бесполезна.

Каспер наклонился и поцеловал её в макушку. Холодный ветер обдувал город. Нагонялись тучи.

*

С чавканьем лезвие проходит по плоти, вспарывая красную мышцу, лопая связанные волокна, затапливая их в мерзкой багровой жиже с тяжёлым металлическим запахом. Сталь с хрустом рассекает кость, прорезает ровно пополам. Вниз, вниз. Снова мышца. Серебро лезвия испачкано в крови, но безжалостно прорывается дальше. Вновь и вновь, вновь и вновь. Лезвие застревает, не в силах перерезать последнюю жилку — ту, что соединяет конечность с туловищем. Гарант того, что никто не разделит их окончательно…

Роан смотрит, повернув голову. Он не кричит и не плачет. Боль для него — пустота; он принимает панические сигналы тела равнодушно. Когда становится невмоготу — говорит, поёт или читает ещё не забытые стихи. Когда лезвие с хлюпаньем выходит из его правого плеча, он только вздрагивает. Рану открытую бешено жжёт. Начинается регенерация.

Жилки — как нитки. Прозрачные паутинки нервов, тончайших сосудов сплетения. Сначала тянутся друг к другу, образуя сети. Восполняется вещество кости, желтовато мутнея. Поверх на глазах дорастает плоть, затем подёргивается гладкими слоями оболочек, наконец восстанавливается кожа, проступая защитой оголённого мяса. Сейчас восстановление замедленное, и всё можно разглядеть подробно.

Экспериментаторы снимают всё на камеру и ждут, пока порез затянется полностью. Руководитель подаёт знак. Лезвие опускается опять.

*

— 15 октября 2017

— Смотрю, вы ещё не загнулись.

У серой Коробки был серый потолок. Он мельтешил белыми лампами и холодил воздух люминесцентом, но дышалось всё равно жарко. По помещению растекался мрачный спектр, похрустывавший, как старые фотографии. Тело нещадно кололо и жгло — зарастали переломы ста восьми костей.

— Сними кандалы, — сказал Роан сухо и шершаво; во рту разверзлась пустыня. — И воды.

Щёлканье пульта. Растянулись зажимы на руках и ногах. Двигаться всё равно не получалось, но свобода приятно бодрила. Роан слабо подтянулся, запрокинул голову, свесив её с края лабораторного стола. Всё виделось перевёрнутым. Перевёрнутый Верран, рядом перевёрнутая тележка с графином и стаканами. Вода. Роан вздохнул.

— А я всё ждал, когда ты вспомнишь о моей очереди, — заметил бессмертный. Срослись руки. Одновременная регенерация стольких ранений, ещё и после череды непрекращавшихся пыток, делала его вялым, плохо шевелившимся и неловким.

— Мы взяли все ткани на анализ. Скоро Ваше бессмертие будет в наших руках.

Верран подошёл. Роан лежал на столе, с переломанными ногами и позвоночником, в белых шортах и майке — так, чтобы плечи и колени были открыты. Выглядел он почти нормально и не соответствовал — во всяком случае, внешне — пережитому. Мужчина, правивший половиной Лектория, держал в руке графин. Перевёрнутый мужчина и перевёрнутый графин. Наклонил. Роан пил почти из его рук, не стесняясь положения, он жадно глотал холодную чистую воду. Напившись, отвернулся. Верран помог ему сесть и отступил.

— Мои ребята молчат? — почти мурлычущей интонацией поинтересовался бессмертный, хотя смысла в вопросе не было. Они оба знали: запрет Роана неприступен. Против его договора с Лекторием никто не пойдёт.

— Будут ещё удушающие газы, — сообщил Верран.

— Не могу дождаться, — хмыкнул Роан, щёлкнув коленом. Ноги почти срослись, и он мог двигаться, только не хотел. Коробка сжималась вокруг равнодушной полугаммой. — Может, ещё распятие устроите? Буду представлять себя святым.

— Вы верите в Бога?

— Сколько мне лет, как считаешь? — Молчание. — А, я не говорю обычно. Около двух тысяч. За такой срок успеваешь многое постичь. В том числе веру. Но я никому и ничему не препятствую. Так что насчёт мученической смерти?

— А Вы готовы умереть?

— Каждую минуту. — Роан слегка улыбался: его извечное выражение. И не поймёшь, когда он шутит, а когда серьёзен. Бросил любопытный взгляд на Веррана. — А тебя вот погубит Лекторий. Тоже повесят на кресте с проколотым нутром.

— Предсказываете? — взгляд его ужесточился.

— Не, так, размышляю. Мне нравится размышлять. Это заставляет чувствовать себя живым.

— А Вы что, мёртвый?

Верран не давал себе отчёта в том, почему ещё слушал эти элегии бессмертного. Роан не дурманил голову — ну, специально — и не увиливал, отвечал прямо, и всё-таки постоянно за его словами что-то крылось. Это завораживало. Разговоры с этим человеком в окровавленной одежде действительно завораживали.

— Живее всех живых. — Роан похлопал себя по колену, деланно поморщился и хрустнул лодыжкой, вправляя вывих. — Так что за ностальгия по беседам? Я не думал, что ты решишь к этому вернуться. Много воды утекло всё-таки.

Верран был раздражён — его постоянное настроение, видимо. Впрочем, Роан говорил без напряжения. Плюс его особенности крылся в том, что никакие угрозы не прокатывали. Угрозы, направленные непосредственно на него, во всяком случае. Бессмертный предпочитал разглядывать собеседника, а не серые стены Коробки — ему тут не нравилось.

— Меня могут повесить как предателя за то, что я отдал Вам копию информации, — мрачно сообщил Верран.

— Ну, тайны бессмертия тоже не дешёвка, — пожал плечами Роан. — Кстати, найдёте что-нибудь, мне тоже скажите. Интересно же, что за странность!

— За две тысячи лет не узнали?

Роан хмыкнул.

— Как видишь, я ещё жив, значит, нет. — Он вздохнул и махнул рукой. Идеально здоровой, целой, красивой юношеской рукой. — Жаль тебя, Верран. Но лиф жаль больше.

— Меня Вы спасти тогда даже не попытались, — зло, даже обиженно бросил мужчина.

— Да. Понимаешь ли, утопающего можно спасти, если он сам того хочет, а иначе никак. — Роан с той же мягкой улыбкой закрыл глаза. — Иди, дитя. Я не умею ненавидеть и тебя не ненавижу тоже. За все свои ошибки ты заплатишь сам.

Коробка сжималась вокруг, невидимая, но существовавшая. Она его не отпускала. Но навсегда сдержать не могла. Эх, ещё бы время хоть как-нибудь узнать…

========== 4 / 6. Диссонанс ==========

— 16 октября 2017

В детском доме было негласное правило: драки за границы не выходили. Воспитатели, несомненно, знали о регулярных стычках детей, но игнорировать факт было проще, чем что-то с ним делать. Постоянные побои, постоянные избиения, то кто-то тебя, то ты кого-то… Антону не особо повезло с приютом. Зато здесь он мог приучаться к людям, которых остерегался с периода улиц, привыкать к обществу и перенимать его законы. Антону это не нравилось, но приходилось.

Ребята из дома называли его нелюдимым, молчаливым, замкнутым. Репетиторы боролись за каждый шаг. Антон учился быстро, но неохотно и без желания — и так понятно, что ему не пригодится. Зачем? Он не собирался прожить долго. Он не знал, ради чего существовал, и какая-то учёба не могла подарить ему ощущение целостности. С Настей всё это ушло. С ней и кровью Саввы, отмытой с грязных ладоней. Три года на улицах были плохими, но тогда он хотя бы ощущал, что приносило пользу — все смотрели на него, и про другую девочку никто не вспоминал. Она была в безопасности благодаря ему, и это давало ему стимул жить дальше.

Потому, оказавшись среди людей, закрывая уши руками, не слушая их небрежный экранный шум, он много думал. Он молчал и отгораживался сотнями ворот, настолько плотно опутанных шипами, что сперва он сам никого не подпускал, потом к нему уже и не подходили. Опасались. Враг, бьющий шумно и с криками, заведомо менее страшен, чем враг, бьющий молча и сосредоточенно. Антон внушал окружавшим неприязнь, а те, кто ещё мог стать ему товарищами, были отгорожены этими шипами. Антон, впрочем, к ним и не тянулся. Его не интересовало ни общество, ни в какой-либо мере общение. Он вставал каждое утро, потому что блондин с пёстрыми глазами и согревающей улыбкой сказал, что позаботится о нём, когда настанет срок. Он засыпал каждый вечер, потому что где-то в мире, возможно, далёкая и потерянная, существовала Настя, и воспоминания о ней никогда не давали Антону спать спокойно — но и позволяли спать одновременно. Жизнь текла одинаково и беспросветно. Антон жил, но жизни не ощущал.