Вообще-то он умел лгать — так искусно, как не способен даже бывалый профессионал типа Веррана. Роан мог так исказить смысл своих слов, что никто не понял бы, что всё на самом деле противоположно. Вот только бессмертному это не нравилось. Никогда. Ложь — не спасение. Ложь — это попытка человека уничтожить, совершенно осознанная и всегда жестокая. Поэтому Роан никому не лгал; он мог правду скрывать, недоговаривать, иметь ввиду что-то другое — но не лгать. Он решил, что так будет лучше. Сложнее, но лучше. А со временем так привык, что и на трудность перестал обращать внимание.

Солнце слепит глаза. Радостная улыбка кроется в бликах на светлых занавесках. Он ловит искры пальцами, но они не обжигают. Счастье — то, что раньше не было ему доступно.

Не то чтобы он хотел пройтись пешком, просто время было, необходимость подумать — тоже. Роана не отвлекало от раздумий общение или нахождение в обществе с кем-то: так уж получалось, что он думал всегда, даже когда казался целиком расслабленным. Вернее, был целиком расслабленным. Собственные полутона Роан разучился читать — за столетия он настолько сросся со своим телом и сознанием, что едва ли мог останавливать на этом внимание. Ну, был он и был. Роан существовал, потому что так нужно миру. Потому что мир постоянно его отвергал. Смысл о себе тогда думать?

Вот бессмертный и отпустил своё «я» на все четыре стороны. Освободился, перестал зацикливаться на мелочах. Эгоизм, присущий всем людям без исключений, больше к нему не приближался. Роан начинал забывать своё имя, поэтому представлялся по возможности, чтобы было, кому напомнить. Он давно привык, что со временем его забывали, как и к тому, что сам всех забывал — его память не как жизнь, она не бесконечна. Даже сейчас дальше последних двух веков он заглянуть не был способен. Всё размывалось. Да и зачем? Роан уже научился жить настоящим. Так, наверно, и правильно.

Осталось только одно… кое-что из прошлого, что не отпускало. Никак. Совсем. Роан настолько отвык чем-то мучиться, что каждый день встречал это чувство с недоумением: почему оно ещё с ним? Нет, не то, что преследовало его уже лет как десять почти, не та удивительная и пылкая любовь — единственный эгоизм, который он себе позволил… Чувство вины. Определённое и горькое. Чувство, которое оборачивалось режущим стеклом.

Ах, да, Настя отказалась. Ничего страшного. Девочка многое перенесла. Роан всё равно бы справился. Бессмертный достал телефон — полезное изобретение этого века — и набрал знакомый наизусть номер, даже не заглянув в контакты. Отозвались быстро.

— Ночь, — заметил далёкий собеседник. Так, без раздражения или злости. Заметил и всё.

Над Роаном расстилалось небо. Верхушки лесных деревьев отступили, и открытое пространство раскидывалось чернильным куполом, светлевшим к краям — там скоро разольётся золотом рассвет. Сверкающими бисеринками звёзды вышивали целые созвездия, прорисовывались так ярко, что даже равнодушные фонари отступали. Только чернила, звёзды и бесконечный путь. Небо — часть мира, та же, что наблюдает за всеми и со всеми существует, но год за годом откидывает Роана прочь, туда, где даже заблудшие души не появляются.

— Кас, у меня есть идея, — сказал бессмертный, останавливаясь. Подул ночной ветер, взъерошив волосы и растрепав расстёгнутую куртку. Холодно. Осень сказывалась плакливыми облаками с северной стороны неба. Возможно, скоро Авельск накроют дожди.

— Новые лифы?

— Да. — Роан прикрыл глаза, вслушиваясь в токи передач. По проводам проносились запечатанные ноты, переливались серебристыми разводами: он почти их ощущал. Всё, что до звука через сигналы мчалось прочь, к человеку с телефоном в руке. — Ты веришь мне, Каспер?

Где-то с его стороны промчалась машина, он, должно быть, на улице. Но он тоже стоял, не двигаясь, и жизнь обходила его стороной, его и Роана под звёздами.

— Ты вечно прикидываешься, что сбегаешь от ответственности, — медленно заговорил собеседник. — Но на самом деле берёшь на себя слишком много. И потом все удивляются, отчего всё так удачно сложилось. А всё вовсе и не складывалось. Это ты складывал. Делал так, чтобы всё прошло хорошо, но при этом казалось, словно ты в стороне и ничего не делаешь. Ты и лиф так защищаешь. Всё ради счастья, да?

Счастье. Самое странное ощущение из всего спектра человеческих чувств. Не самое многогранное, яркое и прямое, как луч солнца, но всё-таки самое странное. То, что Роан давно принял как смысл существования — не своего, так других. Все живут ради счастья. Не все его получают.

Тем, кто его не получает, помогает Роан.

Роан искал пропавших, подбирал обездоленных, учил летать обескрыленных. Всем, кого мир отвергал, было место у Роана, потому что бессмертный никого никогда не винил, не отторгал, не отказывался помочь. Он брал их под защиту, растил и воспитывал, называл «детьми» и «детишками», помогал им жить дальше. Они вырастали, покидали его, но он не был против, нет; он наблюдал за ними издалека, урывками, удостоверивался, что у них всё хорошо, всегда чувствуя ответственность — это те, кому он давал второй шанс, кого спасал и чьи раны открытые лечил. Роан — не божество и не ангел. Он лишь хотел, чтобы не все — потому что так невозможно — но хотя бы эта израненная, потерянная часть отвергнутых жизнью людей была счастлива.

— Ради счастья, — согласился бессмертный. Он открыл глаза. Их тут же защипало: вторгнувшийся ветер холодил ресницы.

Они помолчали. Потом Каспер совсем тихо сказал:

— Я знаю, что ты всегда желал мне счастья. Знаю, но принять это трудно, как и обо всём рассказать.

— Прости меня, — сказал Роан мягко. Хотя Каспер его улыбку не видел, он всё равно улыбнулся: чуть взволнованно, горько, но ласково, не так, как мог бы улыбнуться детям. — Порой я слишком загоняюсь по поводу своего положения, да?

— Ты слишком уверен в том, что ты не человек, — уже жёстче отозвался Каспер. — Что не можешь быть человеком. Если перестанешь так считать, может, и перестанешь этим мнением ранить.

— Я никогда не хотел ранить тебя.

— Знаю. Но ранил. — Вздох. Шипение улиц. — Роан, я верю тебе. Всегда и во всём. И всегда буду.

— Спасибо. — Роан повернулся к ярко освещённой трассе, вытягивая руку. Всё-таки он поймает автомобиль: на сегодня прогулки ему достаточно. Нужно поберечь силы. Очень скоро они понадобятся. — Неделя. Срок в неделю. А потом мы обо всём поговорим.

— Неделя, — повторил Каспер. — Что ты задумал, бессмертный?

— Сюрприз.

— Хм. Ладно. Через неделю мы обо всём поговорим. Только… Роан, что ты собираешься делать?

Остановилась жёлтая машина — или светлая, просто облитая фонарём, как лучшим из маляров. Роан открыл дверь.

— Спасибо, что всегда мне веришь, — промурлыкал он и отключился. Затем обратился к водителю.

Когда автомобиль с бессмертным существом внутри уже отъезжал, рука в светлом рукаве куртки высунулась из окна и метко запустила на середину дороги мобильный телефон. Гаджет с хрустом ударился об асфальт и потух, лопнув трещинами. По нему проехал другой автомобиль, превращая бывшее средство связи в бесполезную разбитую жестянку. Роан проводил глазами гибель телефона и отвернулся, затевая беседу с водителем. Всё-таки ехать далеко.

Интересно, закончится ли всё это?..

Роан верил людям и верил в людей.

Мимо пролетали века, и он не держался за них; соприкасался с течением времени, единственный ему неподвластный. Шагал мимо призраков, появлявшихся и исчезавших. Память его не была бесконечна, и из неё стирались детали, стирались лица, голоса и тепло, холод, кровь и боль. Он не знал о себе ничего — что тогда, что сейчас, просто не мог знать, потому что за два тысячелетия его личность размылась, превратившись в нечто абстрактное, светлое, нечто естественное и отдалённое ото всех.

Свет должен литься к людям. Если мир желал, чтобы кто-то передавал его свет, то избрал Роана и намеренно отверг. Роану далось достаточно времени, чтобы смириться и научиться жить другими, отказавшись от себя и от мечты о смерти. Роан стал светом — тем, чего людям не хватало. Он пропускал через себя судьбы, меняя их, помогая. Он поднимал со дна тонувших. Он учил жить всех, хотя сам не умел. Он отдавал всё, не оставляя ничего; вернее, всё его отдавалось, не успев у него появиться.