Роан её не обвинил, ничего не сказал. Ступил вперёд, и она отшатнулась. Коротко улыбнулся ей и предложил остаться на ночь у Михаила — они обо всём позаботятся. Он обо всём позаботится. Силуэт бессмертного скрылся в ночи. Темнота сомкнулась за ним, словно живой занавес.
Настя опустилась на ступеньки. Колени дрожали. Ни звука. Ни звука…
Камушки цеплялись за ключицы. Отсветы окон прыгали на них и срывались в бесконечную мглу.
*
Ещё одна. Цикл замыкается, разворачивается кольцами и превращается в бесконечный тоннель. Всё разобранное, всё разрушенное — и всё напрасно. Одна крохотная протечка. Одна трещина. Самый большой секрет, не говорите о нём, не пишите о нём, он останется тайной, похороненной в шифрах. Ещё одна. Ещё восемь. Когда это уже закончится?
Антон задыхался, темнел и осветлялся, когда тени ложились на лицо и руки, когда скрывался транспорт в потоке общем, выныривал из-под навесов. Антон держался за рюкзак так крепко, что побелели костяшки, и он разорвал бы вещь в клочья, если бы не вспоминал о сути своей опасности, что нужно держаться. Он задыхался пылью, грязью и ненавистью, и перед зрачками разбегались разноцветные трещины, и в каждой мерцали отражения.
Бесконечные коридоры. Бесконечные опыты. Кричи, бейся — всё равно никто не поможет. Уколы, капельницы, провода как живые змеи, снимки, анализы, холод рассекающего металла. Коридоры, коридоры, коридоры. Помещения. Квадратная белая комната, бледные детские лица, лица детей, не видевших солнца, лица чудовищ, воспитанных холодными стенами. Они все — просто монстры, выращенные ради того, чтобы быть монстрами, они все — оружие, ничего более. Их девятнадцать, хотя было больше, и они знают горе дольше смеха, и они знают боль больше отдыха, и они не знают, что такое жизнь и что такое вольность.
Ещё одна лаборатория.
Ещё одна — где-то там, недосягаемая, самая закрытая. О ней никто не знал. О ней никто не говорил. О ней никто — никто — ничего — не — слышал.
Антон задыхался, глотал сухой воздух вперемешку с полосатой темнотой, болезненно сковывалось каждое движение. Когда это уже закончится?
Он долго ехал. Потом долго шёл. У него сбились ноги, у него болели от напряжения неимоверного плечи и спина, и по позвоночнику кралась дерзкая дрожь, и жилы холодели, словно изнутри покрылись инеем. Не сбился только нюх. Только то тончайшее чутьё, связывавшее его со всеми, с кем можно было связаться, с кем его связывали долгие годы — всю жизнь, что он провёл в белых стенах ненавистных владений ярости. Он знал, что всё получится. Он знал, что не может не получиться, потому что они его ждали.
Они говорили недолго. Силуэт очерченной тени и силуэт очерченного света.
— Помнишь это лето? — спросила Вера, девочка с розовыми глазами.
— Помню.
— Помнишь своё обещание?
Антон смотрел на них обоих, потому что они были абсолютным целым. Мрак без света не существует, свет не существует без мрака. Они сливались общим образом, настоящим, каким и должны быть. Если собрать всех лиф и объединить, получится ли то, что искали учёные? Получится ли создание, ради которого пролито столько крови и загублено столько душ?
— Если всё обернётся иначе, я защищу вас, — повторил он, опираясь на слова, опираясь на краткие вспышки осознания: у них остаётся ещё то, за что они сражаются.
— Эти мудаки пожалеют, — кровожадно прохрипел Тимур, парень с алыми глазами, — и никогда снова не посмеют!
Они пылали одинаковой яростью, такие разные, но такие одинаковые. Антон не разбирался в людях, но «тени» и не были людьми, они были «тенями», они были лифами, как и он, и сходств с ним было много — он слышал их мысли, почти чувствовал их вкус и запах. Кровь. Они горели жаждой крови, и Антон ничем в этом не отличался.
— Ты вернул странность, — удивлённо сказала Вера.
— Вернул. Теперь я тоже сражаюсь. — Антон глядел в глаза не ей, а существу, перед ним стоявшему — половинчатому, странной причудой мира разделённого на два тела. — Я возвращаюсь в Авельск.
— Мы придём, когда всё начнётся.
— Оно уже началось. До встречи.
Сипловатый смех Тимура разорвал воздух.
Антон снова ехал, снова шёл, он сжимался до боли, сжимался до кромешного мрака в собственных костях, пока не начинало сводить всё страшным ознобом. Его раздирало состояние странности, проснувшейся с его яростью — то, что он давно не ощущал, то, от чего он пытался отказываться. Антон был лифой, но ещё больше он был убийцей. Теперь незримая кровь на его руках горела. Он знал, что всё равно не будет жалеть, даже если перережет всех там, как то сделали бы «тени». Человеческие жизни для Антона ничего не значили. Он, в конце концов, был оружием — самым ошибочным, самым дефектным, но самым прекрасным из того, что вышло из лабораторий.
Повреждённый шедевр проекта LIFA. Все боевые странности были страшны, но Антон был ещё и дефектом: его сила оказалась настолько убийственной и настолько хорошо контролируемой, что не оставляла ему и шанса выжить. Порой такое бывает — способность сильнее человека. У Антона не было возможности существовать, когда он достиг пика. Тогда в дело вступили лекарства, препараты, сдерживавшие силу, методики ослабления, и он продержался до одиннадцати лет — а потом они уже не понадобились. Потом был побег, замерзавшие товарищи, убийство за убийством, бесконечные дороги, детдом. Он обменял свою странность, как предложила Алсу, потому что хотел этой свободы, но даже так призрак кровавой способности его никогда не оставлял. Никогда. Антон знал, что даже отдельно от своей силы, он ещё ею был.
Что ж, вот, они едины вновь, и вновь проклятие передаётся по его крови, как электрический ток, и заставляет его корчиться: разве ты не хочешь использовать свои возможности, ты ведь хочешь этого, признай и сдайся.
Лифы — безумцы, должно быть. Он, должно быть, безумец. Сошёл с ума. Антон прерывисто дышал, свернувшись в клубок, руки пряча, вгрызаясь в них неосознанно, и в нём бушевало безумие, так долго скрываемое благодаря обменянной странности. Антон был дефектом, потому что его странность была сильнее него. Потому что это не он её контролировал, это она держалась под контролем. Потому что это было то, это был он, это было…
Когда это уже закончится?
Ещё одна лаборатория. Другие лифы. Такие же. Или другие. Не важно. Их всё равно нужно спасти.
Антон, задыхаясь мраком, отгонял от себя прямые лучи и стремился всё отчаяннее туда, где только мог открыть глаза достаточно уверенно. Он стремился домой.
========== 4 / 4. Нескончаемое ==========
— 10 октября 2017
Роан любил транспорт. Любил покачивание пола, торможение на остановках, мелькавшую трассу, проносившиеся мимо дороги, державшихся за что попало и друг за друга людей. Любил это полезное изобретение человечества, которое год за годом становилось всё совершеннее. Ещё Роан любил пешие прогулки: смотреть по сторонам, впитывать в себя мир хоть так, дышать свежим или грязным воздухом, в котором смешивались запахи, чувствовать твёрдость под ногами, перепрыгивать через препятствия, спотыкаться или идти плавно, огибать что-то или задевать его плечом или локтём.
Роан любил утро, когда небо расцветало самыми нежными ласками, день, когда солнце стояло над землёю или куталось облаками, вечер, когда тени на глазах росли, подпитываясь скопившейся усталостью, ночь, когда видимые или невидимые звёзды расстилались алмазным полотном над головой, сумерки, когда всё со всем объединялось.
Роан любил спокойное течение времени или его остановку, любил город и природу, любил людей и их характеры и поступки, любил слушать их и наблюдать за ними, любил им помогать и быть им помощником, любил проводить с ними время или просто находиться рядом. Роан любил многое в этом мире.
Не любил Роан только себя.
Но с этим приходилось существовать.
Он шагал вдоль автострады, освещаемый фонарями загородных дорог, и с весёлой благодарностью отказывался, когда добрые люди, останавливавшие свои автомобили, предлагали его подвезти — подросток всё-таки, один куда-то идёт, ночь на дворе. Роан им улыбался, потому что они были хорошими, и говорил, что всё в порядке. Потому что всё так и было. Ему ничто не может причинить вред, так что беспокойства напрасны: даже выпрыгни посреди дороги медведь и напади, с Роаном ничего не случится. Не о чём тревожиться. Не о ком тревожиться.
