Лаборатории может и не быть, но она всегда живёт в лифах.
Отвратительно. Монстры, создавшие этот проект, отвратительны.
Вспоминая выражения Веры, Антон не мог не признать, что Вильгельм заслуживал худшей кары. Но Настю винить, конечно, нельзя, она поступила быстро и инстинктивно. Настя… Он запретил себе думать о ней. Не сейчас.
Но воспоминания сами вставали перед глазами. Он как раз выскочил из своей камеры, блокированные двери которой не успели захлопнуться. В общем хаосе едва успел вытащить Савву. Помчались по коридору, а там, прижимаясь к стене своей комнаты, сидела девчонка с худыми коленями. Таких лиф в лаборатории было много, но почему-то Антон прыгнул именно в её камеру. Она посмотрела на него круглыми тёмными глазами — и приняла руку. Больше они не расставались.
Отсюда было много выходов, но проворные дети, знавшие коридоры, быстро выбежали. Напавшие на лабораторию не уследили за тремя мелкими фигурами, ускользнувшими в час удара, и не сразу поняли, что упустили. Никто не знает, как сложилось бы их будущее, заметь NOTE их тогда. Всё было бы иначе, наверно. Для Насти. Для Антона. Для Саввы.
«Я знаю, кто ты, — сказал ему Файр на последнем этапе Охоты. — Дефект. Братоубийца».
…Стены отзывались холодом, как будто солнце сюда не доставало. Может, так и было: лето не забредало в проклятый край, проливший столько невинной крови. Антон, глубоко вздохнув грязный воздух, шагнул в тени руин. За его спиной смыкался мир, отрезая от настоящего и погружая в прошлое.
========== 3 / 4. Одинокий ребёнок ==========
— 6 октября 2017
Над пустырём разносилась песнь.
Так воспринималось, возможно, потому что некому приходить сюда, чтобы стоять, подняв голову. Посреди пустыря, обнесённого решётчатой оградой, где некогда было озеро и разливался потоками палящими закат, стояла одинокая фигура, и волны раскатывались вокруг неё. Не всплески отпечатков, как от шагов по лужам, а вибрации. Длинные и короткие, скорые и медленные, но все — наполненные силой, энергией, струившейся в каждой ноте зова, который не услышало бы ухо человека.
На запястьях проступали полосы. Руки стряхивали кровь, а голос не стихал. Всё должно быть доведено до совершенства, и фигура пела в открытое небо, и её отчаянный, горестный зов сливался с пустотой покинутого места, словно его неотъемлемая часть.
Настя не знала, что такое принятие. Хотя Вильгельм намекал перед смертью про контроль, ей давалось это с трудом. Она вырывала каждую ноту из своих уст, силой проталкивала голос, разрезая им воздух. Каждый вздох был сражением, каждый элемент пространства вокруг — полем боя. Её странность не шла на контакт. Она умела убивать, рушить и раскатывать потоками силы, но не умела отступать и поддаваться. Её странность была чужеродным ей врагом, из когтистых лап которого Настя старалась вытянуть возможность говорить, не срываясь в шёпот.
— Довольно, — позвали её, но крик не прошёл преграды сознания.
Настя пела, и песнь её постепенно переходила в вой.
Она была рождена расколотой, склеена пластырями вместо клея, вновь разбита и вновь собрана. Она находила в себе новые осколки и вставляла в не их места. Она создавалась заново — покорёженная, искажённая. Лифа была ужасна в своём безумном одиноком незнании, но по-своему прекрасна. Девочке из собранных осколков не удавалось принять в себе даже это.
Тая спала далеко, и глаза её подёргивались туманной синевой.
Где-то за пределами её зова в одиночку сражался со своими целями Антон.
Она не слышала их и не ощущала. Она не могла до них докричаться. Её песнь переходила в вой, и вой раздирал душу, превращаясь в скорбную, тупую боль. Кровь струилась вниз, пачкая землю багровыми разводами. Воздух впитывал в себя странность и пел ей в унисон, и в нём слышался сухой сезонный плач. В ответ на её голос вокруг содрогался мир, и она содрогалась с ним вместе, всё больше отступая за грани дозволенного.
— Перестань, — теперь уже не могла не услышать она. — Хватит, котёнок. Всё в порядке.
Не боясь изляпаться в крови, её мягко взяли за запястья, и вой затих, сменившись дрожавшим дыханием. Обессилено подогнулись колени, и Настя медленно, не открывая глаз, опустилась на землю, утыкаясь лицом в одежду её обнимавшего человека. Её штормило. Боль пронизывала слабое тело, и каждый вдох отдавался грохотом водопада в висках. Хотелось плакать.
Но не получалось.
— Со мной что-то не так.
Она приняла картонный стаканчик, согревая озябшие пальцы. Голова кружилась, но запах горячего сока с фруктами вернул возможность шевелить языком. Разум мутнел, отгораживаясь разводами слабости. Мыслить трезво не получалось, но она по крайней мере фокусировала взгляд. Перемотанные бинтами запястья щипало. Проходившие мимо люди на заурядную девушку на лавочке внимания не обращали. Шумный перекрёсток отзывался часом пробок. Среди сизой прохлады прорисовывались облетавшие рябины.
— Почему ты так думаешь? — Роан, держа в руке собственный стаканчик, не присел, остался на ногах. Он оглядывал перекрёсток с довольным видом, как будто происходило или должно было произойти что-то хорошее. Он всегда так смотрел. Радостное наслаждение каждым мигом жизни — хотела бы Настя ощущать себя так же.
— Так говорят все странные, да? — она усмехнулась без веселья.
— Да, в основном. Потом, когда узнают, что всякое бывает, успокаиваются. Но некоторые до сих пор полагают, что никогда не станут нормальными. — Роан отпил. — Что не станут людьми.
— А что насчёт мнения «лифы — не люди»?
— Что-то на эту мысль натолкнуло?
— Обращение. — Настя поморщилась. Жар напитка приятно согревал нывшие запястья, но до сердца не доставал. Она мёрзла, всё болело. — Давно замечаю. Ещё с июля, когда на том мероприятии NOTE все смотрели на меня, как на что-то чужое. С любопытством, знаете, с опаской, но и с презрением тоже. Лиф считают отбросами, так ведь?
Врать наставник не стал.
— Некоторые отчего-то считают, что люди непременно должны воспитываться людьми, — сказал он спокойно. — Или хотя бы какое-то время так расти. Хоть клочок времени в детстве.
— А лифы таких клочков не получили.
— Не получили. Насколько я знаю, к некоторым лифам отношение меняется, сглаживается. Сейчас не тот период, но следующим летом я свожу вас с Тошей кое-куда. Полезная поездка. Да и сами лифы разные бывают, поверь. Если сейчас люди относятся к тебе с предубеждением, ты можешь их опровергнуть, или подтвердить, или ничего не делать — твой ход. Но так или иначе оно изменится. В этом мире всё непостоянно.
Краем глаза Настя заметила, что рук Роан ещё не вытер: мелькнувший краешек его ладони был испачкан в её крови. Она отпила, обжигая язык. По пищеводу прокатилось тепло. Перед ними красовался вывесками городской театр, выстроенный колоннами и красивым орнаментом; оттуда струйкой вытекали люди. Представление закончилось, и наступила пора возвращаться к обыденной жизни.
— Всё непостоянно, — повторила она. — А как же Вы?
Вздрогнула, ужаснувшись собственной неучтивости, но Роан никак не выказал обиды. Даже в лице не изменился.
— Я и не часть этого мира, — заметил он. — Иначе как до сих пор существую? В любом случае, почему бы тебе не думать о близких вещах вместо того, чтобы плакать по далёким?
— Я не плакала. — Глинтвейн почти закончился. — Но они и правда далеки от меня.
— Конечно, далеки. Расстояние — губительная вещь, не находишь? Особенно когда ты сам его удлиняешь.
— Я не удлиняю.
— Уверена?
Настя замолкла. В области груди что-то болело. Потерянное тепло восстанавливалось по капле и наполнялось жизнью, но она знала, что ещё долго не сможет идти чётко. Предел — вещь опасная, играть с ним не стоит. Но она и не играла, она просто пела. Хоть какое-то сдвижение в зябнущем разуме, сплочённом из обрывочных кусочков паззла. Роан показал широким жестом на улицу.
