Они с ней никогда не виделись, но сейчас Настя отдала бы что угодно, чтобы слышать Таю — не обязательно её видеть. Не такой ценой. Одна короткая встреча за всю жизнь, и вот они по разные стороны: Тая в краю сна, Настя среди бодрствующих затерялась.
Они были в одной лаборатории годы, но ни разу не пересеклись. Преднамеренно ли им не давали видеться или нет, но их всегда разделяла стена: тонкая стена между одиночными камерами. Детей выводили, некоторые могли взаимодействовать, кое-как общаться на одном им понятном уровне; Настя была лично знакома с некоторыми ребятами, других мельком видела по дороге к разным кабинетам, как и они видели её — но среди всех встречавшихся не было Таи. Зато у них была одна стена и время на разговоры. Они говорили обо всём, о чём думали, и сблизились надёжно и верно. Тая была первым другом Насти.
Неудивительно, что она так отчаянно пожертвовала собой, пытаясь её защитить — её, девочку, которая не помнила лучшей подруги.
Но голос Таи всегда жил в ней. Это осознавать как-то странно, даже больно; Настя ощущала это в груди, в самом сердце. Они провели много времени порознь и вместе, потом по-настоящему были разлучены, Настя всё забыла — и всё-таки есть вещи, остающиеся навсегда.
Навещать Таю было тяжело — тяжело было видеть её в таком состоянии. Похудевшая, безжизненная, пусть и дышавшая, и всё из-за Насти. Это рвало душу и поднимало горечь в сердце. Четверги были самыми плохими днями.
Вновь открылась дверь. Настя поднялась на ноги, поправляя на плечах больничный халат. Ей было плохо и тошно, и мир вокруг казался совсем безжизненным. Тусклым. Пустым. Охота закончилась, но не принесла счастья, и октябрь надвигался холодными вихрями растерзанных листьев.
— Пойдём? — позвал её Роан.
Они не отправились домой сразу. Бессмертный, мало слушая скромные возражения воспитанницы, потянул её на какую-то из мелких площадей, и она пошла за ним, держась на пару шагов позади: привычное расстояние. В ней так перемешались физические привычки, что порой становилось тяжело идти с кем-то вровень — рефлексы лифы говорили держаться подальше, так, чтобы удар не дотянулся, обычная девочка не боялась, но и не льнула. Две стороны постоянно растягивали её, и когда-то Настя даже боялась, что по швам треснет не только её рассудок, но и тело. Однако нет, обошлось. И всё-таки прикосновений к себе она старалась избегать.
— Мама приедет, — сказала Настя. Она смотрела себе под ноги, на носки сапожек, на гравий и дорожку. Время от времени в углах тропы попадались потемневшие грязные листья. Они умирали, не способные до неба дотянуться, хотя когда-то почти к нему взмыли.
— Ты не рада?
— Нет. Я… не думаю, что хочу её видеть. — Она остановилась, когда остановился он. Усилием воли заставила себя говорить: — Я вообще не думаю, что хочу видеть кого-либо. С тех пор, как вернулись воспоминания… всё стало так запутанно.
Она вздрогнула, осознав, что это та самая площадь. Ребёнок с мячом, Файр и синеглазая девушка, закрывшая её собственной спиной, заливавшая руки кровь… Расколотого фонтана здесь уже не было, но асфальт трещинами бугрился, и Настя отступила, обхватив себя руками. Её била дрожь. Подавленный взгляд в сторону Роана — но тот стоял, с созерцательным спокойствием разглядывая площадь и лавочки.
— Никто не сможет заставить тебя жить, если ты сама этого не хочешь, — проговорил он задумчиво. — Так я однажды сказал Антону.
Над ними простиралось серое небо. Оно хмурилось по осени, но не плакало, словно после июля в нём не осталось слёз.
— Антону?
— Я нашёл его истерзанным, на грани гибели. Он не первый, кому от мира не удаётся отщепить кусочек света, и не последний из неприкаянных бедняг, которые лишены помощи. — Роан на неё не смотрел, он смотрел на площадь. Выражение лица у него было светлым: до странности светлым, учитывая, что говорил он грустно, и глаза его не были веселы. Настя замерла, рассматривая его. Ветер всколыхнул светлые волосы, и Роан оглянулся на неё: глаза пёстрые, карий, зелёный и серый в них, и в зрачках словно сияние — не то яркое, что заставляет людей полыхать, и не то, что разжигает в них пожары, а…
— Сколько Вам лет? — совсем тихо спросила Настя.
Роан улыбнулся, но в этой улыбке не было счастья.
— Я перестал считать после двух сотен. Недавние расчёты показали, что родился в четырнадцатом году до наступления нашей эры.
Настя молчала, глядя на него.
— Хотя моё время неизмеримо, ваше всегда ограничивается рамками, — продолжил бессмертный. — Не упускай шансов, малышка. Однажды отказавшись, ты можешь и не согласиться — не будет возможности. Это не приказ; я ни к чему тебя не принуждаю. Это лишь совет. Ты можешь прислушаться, можешь пропустить мимо, делай выводы сама. — Он уже не улыбался. — Теперь у тебя есть выбор. И он всегда будет. Нужно лишь иметь смелость его принять.
Она сидела, положив руки на колени, и думала. Хотелось выдать что-нибудь стоящее, но больше всего ценилась тишина, и Настя молчала, рассеянно водя глазами по площади. То и дело показывались люди, мимо проходили, но на саму площадь мало кто заглядывал: события лета, подозрительный взрыв, надломивший асфальт, всё это было для них живо и, значит, опасно. Откуда им было знать, что виновница того раскола прямо тут сидела, да ещё и являлась обычной девочкой-школьницей? Рядом сидел Роан. Он крошил голубям захваченное печенье и выглядел самым обычным юношей.
Две тысячи лет… огромный срок. Хотя законы мира запрещают подобное долголетие, для странных всё иначе искажается. Необъяснимые механизмы способностей, особенностей, выделяющих их среди толпы обыкновенных, загадочные устройства различных категорий. Странные и отношения между странными. Странности людей, мест и чувств. Странность материи, пронизывающая, кажется, каждый миллиметр там, где растекается. Роан всё это видел, всё это слышал и всё ощущал. За две тысячи лет, должно быть, успеваешь набраться опыта.
Неожиданно раскрылись глаза на самые простые моменты. То, как Роан улыбается — не напряжённо, не эмоционально, а лишь спокойно, с бесконечной ненавязчивой теплотой, которая рассеивается вокруг, но всё равно не истощается. То, что он называет своих учеников детьми и что люди из NOTE его слушаются, хотя, казалось бы, зачем опираться на подмогу двадцатилетнего парня? То, что он ведёт себя так странно, но совсем не зло.
Но так даже немного страшнее. Кто знает, что творится в голове человека, прожившего безумное количество десятилетий? Он прошёл через века. Он опасен уже своим существованием, коль быть откровенными: с горами опыта за плечами он может строить такие интриги, какие и самым хитроумным не снились.
Настя взглянула косо на Роана, но он совсем не выглядел угрожающим. Обычный светловолосый юноша, бросавший крошки столпившимся вокруг лавочки птицам. Черты его лица нельзя было ни красивыми, ни наоборот; он мог придавать такое выражение, которое желал, но чаще всего оно было просто светлым, сияющим мягко и неброско. Роан как будто светился. Словами же описать его черты было трудно, и Настя запнулась на попытке; он не был необычным, но в то же время был особенным, и его, наверно, нельзя нарисовать в точности, потому что никакая кисть не передаст того, что кроется в его лице. Внешность не самая яркая, но запоминающаяся. Его ни с кем не спутаешь. Из-за взгляда, наверно.
Только сейчас заметила, надо же; в глазах Роана сверкают эпохи, пронесённые годами мгновения и бесконечное терпение, с которым он обращается словно ко всему миру.
А потом Настя подумала, что ему, наверно, было очень тяжело.
— Ты можешь спрашивать всё, что захочешь, — точно подметив её смущение, сообщил Роан. — Я уже говорил и повторю вновь: не нужно меня бояться. Из всех людей я, думается, единственный, кого не заденешь расспросами.
Потому что у него нет сокровенного? Настя склонила голову набок, размышляя. Всё равно она не была из тех, кто в лоб задаёт провокационные вопросы лишь ради удовлетворения жажды истины. Есть и элементарный этикет, в конце концов. Настя знала нечитаемых людей — нельзя было по ним сказать, что они думают; такими были замкнутый Антон, безукоризненно сияющий Михаил и галантный и приятный, но целиком закрытый от посторонних Каспер. Но они порой хоть немного да выдавали осколки эмоций, кто-то больше, кто-то меньше, но выдавали.
