Настя кивнула. Антон повернул руку ладонью вверх, и она положила свою поверх. Они держались за руки, как когда-то давно, но в этот раз соприкосновение неуверенное, непривычное, нерешительное. Они не знали, как далеко друг от друга оказались, и не знали, что с этой пропастью делать, как её сокращать. Но ведь они могут попытаться, правда?
— Мне надо будет уйти, — произнёс Антон, не глядя на неё. — Не сейчас, потом. Нужны ответы, а их нет.
— Я могу пойти с тобой.
— Не получится. — Он качнул головой. — С этим справиться могу только я. Ты должна оставаться здесь и учиться контролировать свои способности. Когда мы снова встретимся, то обсудим всё от начала до конца… если ты захочешь меня выслушать.
— Я захочу, — она сжала его ладонь крепче. — И подождать смогу. Семь лет ждала.
Антон улыбнулся, и в его улыбке — осколочная боль. Им всё ещё больно, но они справятся. Они хотя бы будут пытаться справиться.
Больше не будет легко. Теперь Настя — часть мира странных, полноценная, хоть и отвергнутая. Ей предстоит долгий и усердный труд, чтобы научиться сдерживать и применять свои способности по назначению. Ей нужно связаться со своей приёмной семьей и поговорить с ними. Потом ещё обсудить всё с Михаилом. Разобраться с жизнью здесь как гражданина, потому что от рутины мира обыкновенных людей не откосить. Расспросить Роана о странностях, NOTE и Лектории.
Зато она не одна. Ей помогут и поддержат; пусть её не считают человеком даже другие странные, она как-нибудь это преодолеет. Настя больше не одна. А раз так — испытаний непосильных перед ней нет.
— Как звучала та строка? — спросила она. — В гимне проекта. Что-то о «волчьих ягодах».
Они остановились у перекрестка. Антон поднял лицо к кашемирово-оранжевому небу с золотистыми призраками невесомых облачков.
— И если постигнет нас кары удар, мы ягоды волчьи воспримем, как дар.
— Кары удар, — повторила Настя. — Кара… всё-таки их постигла. И яд они приняли, как думаешь?
— Не знаю. — Он посмотрел на неё. — Но нам предстоит это узнать.
Всегда ли лифы будут изгоями? Настя вспоминала Тимура и Веру, не знающих жизни иной, кроме постоянных передвижений и разводов вражеской крови на своём оружии; Таю, такую самоотверженную и преданную спустя года, которая всё ещё не пришла в себя; Антона, такого взрослого по сравнению с мальчишкой, которого она знала, и такого ото всех закрытого. Несомненно, они не похожи на обычных людей.
Но они такими и не обязаны быть.
Волчьи ягоды Лекторий уже принял. Возможно, их драгоценные лифы и были этими ягодами.
С другой стороны дороги им махнул рукой Михаил, с которым они должны поговорить — вместе, потому что Настя не готова ещё погружаться глубже, чем хватит дыхания. Ничего страшного. У неё есть время и есть силы. Понемногу она будет двигаться вперёд. Теперь она не одна, и ей обязательно помогут.
Держась за руки, Настя и Антон ступили навстречу закату.
========== 3 / 1. Туман ==========
— 28 сентября 2017
Время как будто остановилось.
Ощущение было иллюзорным, конечно, — мир никогда не остаётся неподвижным. Шаловливый прохладный ветер прогнал по асфальту ворох сухих листочков, игравшихся между собой, как трепещущие сморщенные зверьки. Золотисто-рыжие, они опали слишком рано, и уже в начале второго месяца осени уныло вяли под стыдливыми деревьями; теперь же казались весёлыми, почти что летними. К сожалению, от лета в воздухе остался лишь привкус, да и тот постепенно выветривался, заменялся прохладой и тоскливыми напевами колыбельных города, погружённого в состояние безвылазной осенней депрессии. В такую погоду можно пить чай, сидя у окна, учиться, отсчитывая минуты до звонка, или хотя бы гулять по улице — остальные занятия не слишком подходят сезону.
Тем не менее, он спешил. А вот время вокруг него, наоборот, остановилось, замерло краткой, но растянувшейся на часы задумчивостью. Небо светлело утром, но часы указывали на приближение вечера. Люди перестали появляться на улице, отказываясь принимать надвигавшийся октябрь. Город остановился и не желал сдвигаться с мёртвой точки.
Застрять в собственных размышлениях — не такая уж радостная перспектива, однако мысли нагоняли усердно, рассыпая искры каждым шагом. Скрыться не получалось: они настигали толпой и выбивали пыль, заставляя раз за разом прокручивать в голове разрозненные моменты пролетевших лет. Ему это не нравилось. Он старался замкнуться, но вновь и вновь его накрывали воспоминания.
Он слышал смех в шёпоте ветра. Он чувствовал привкус слёз в прохладе. Он ощущал, как горячая вязкая жидкость заливает руки, хотя на самом деле они были чисты; чисты условно, так, для тела. Его душа — если она есть — чистой не назвалась бы никогда. Он вообще когда-нибудь был чист? Сомнительно. Он всегда был таким грязным, испачканным тьмой и кровью, отмеченным парными шрамами на запястьях. С тех пор ничего не изменилось. Он сам не изменился.
Интересно, почему? Потому что сам не захотел? Он наблюдал за людьми долгие годы, видел, как они развиваются или наоборот, как взлетают и падают, но сам был далёк от методов проб и ошибок. Он реагировал инстинктивно на попытки причинить ему вред, не задумываясь над собственным выбором. Да и оковы, наложенные заботой о единственном обломке тепла в жизни, не позволяли ему почувствовать себя свободным никогда. Он жил, потому что должен был. Он даже умереть не смел, потому что его обязали существовать. Так себе существование, к слову, но он не умел жаловаться, а себя жалеть и подавно.
На затылке его значился номер 2BI, ему было восемнадцать лет, а свою странность он обменял на чужую для защиты того же человека, ради которого продолжал дышать. Человеческое имя ему было Антон, и он привык к нему, как привыкают к обыкновенной вещи, но не знал, нравится ему звучание или нет. Он вообще симпатию к чему-либо выражал скованно, не умел, должно быть. У Антона, кажется, не было сердца. Он сам от него отказался.
В Авельске жило четыреста тысяч человек, и найти среди них кого-либо затруднительно, однако не невозможно. Тем более лифе, чьё чутьё на странных работало надёжным радаром. Тем более Антону, знавшего, кого именно искать нужно.
Ещё в Авельске можно было потеряться. Город сам по себе не был обычным: пространство и время в нём искажалось неподвластно людям, и он казался то крохотным, где каждая дорога в знакомом направлении ведёт, то огромным, как бетонный муравейник из домов и улиц вместо тоннелей и пещерок. Здесь можно было жить обычным людям и только выживать — странным. Благо, выживать Антон умел, все свои недлинные годы тренировался. Искать — тоже.
И вот он шёл. Несколько широких улиц разветвились на мелкие дорожки, словно отходящие от сердца сосуды; они тоже были полны жизнью, чем дальше от центра — тем её меньше. Кроме всего прочего, в Авельске было несколько районов, и каждое из них являлось таким вот «сердцем»; сосуды переплетались, образуя сложный запутанный узор, и приезжие на самом деле терялись временами в городе. Чтобы точно направляться, нужно было знать районы и их микроподразделения, зачастую такая карта была важнее основной; для странных всё становилось значительнее из-за постоянных междоусобиц, царивших на улицах.
Улицы — самый большой грех Авельска. Вернее, не совсем те, по которым ходят горожане, где проходит жизнь городская, нет. Настоящие улицы города были обратной стороной всех представлений. Не было никаких гангстеров, как могло показаться, и внешне эти улицы могли быть чистыми и аккуратными — но не для странных. Для странных здесь разворачивалось минное поле с очерченными территориями, метками, кланами; каждый шаг нужно было отмерять, от каждого человека шарахаться — обычным они ничего не сделают, а вот странного прищёлкнуть легко. Авельском не правил Лекторий. Авельском не руководила NOTE. Авельск делили нейтралы, и потому ситуация оборачивалась куда хуже.
Таким, как Антон, детям из лабораторий, на улице было бы самое место, не относись к ним нейтралы как к изгоям, хотя сами такими же являлись. Лифы были клеймом, стыдом и чернью. Ничего удивительного, что их недолюбливали, но на спор не шли: как просочилось в массы, лифы обладают странностями убойной категории, однако слабым контролем над ними. Конфликтовать с безрассудной боевой способностью никто не желал, все желали жить. Вот и лиф не трогали.
