Во всяком случае, лиф они не бросят. Михаил со вздохом позволил себе улыбнуться. Что ж, эту стычку они обязаны пережить желательно полным составом; предстоит ещё очень многое, многое предостерегает. Многое требует пристального внимания. Но Михаил хотя бы попробует — ему тоже есть, за что беспокоиться в этом гнилом городе под слабым управлением гнилой организации.

И у этого чего-то есть имя.

«Надеюсь, с ней всё в порядке…»

*

— По-твоему, это шутки? — Парень с короткими чёрными волосами трёт устало переносицу. Он не спит уже третий день и чувствует себя наверняка убитым, но всё равно держится на ногах и, заглатывая кофе, усердно корпит над неотложными делами.

— Кем бы ни были эти дети, они всё ещё на улицах! Если их не убьют нейтралы, то голод, холод и отсутствие приспособленности точно! — заявляет Михаил, злясь, хмурясь. — Я всё понимаю, но…

— Я не могу распределять людей по всему городу, чтобы их отлавливать! Хотел бы, но не могу, пойми! — Друг его на самом деле выглядит сильно уставшим. Он ко всякому привык, но сейчас почти на грани. — Миш, я знаю, как важно для тебя это дело, но вспомни и о NOTE. В Авельске она ужасно слаба. Даже если я проведу чистку рядов, мы можем не успеть.

Михаил закрывает глаза. Он знает, что это так, что бесполезно спорить, что он только больнее товарищу сделает. Хлопает по плечу его и говорит тихо, честно:

— И на том спасибо, Борис. Ты всё делаешь правильно.

С его места открывался неплохой вид. Прошёл ливень, и где-то сидеть небезопасно для брюк, зато стоять можно было сколько угодно: этот балкон выходил из гостевой комнаты, а она пустовала, пока остальные готовились к проведению операции. Михаилу требовался свежий воздух, но даже здесь он ощущал лишь духоту. С балкона второго этажа штаба раскидывалась лишь малая часть города, несколько невзрачных домов, но положение было удобным: эти дома выстроились в занятной композиции, было что рассматривать. Тут бы самое время покурить, но Михаил здоровьем не рисковал.

Он взглянул на наручные часы. Тело пронизывала прохлада, характерная для часа после дождя, но он упрямо не запахивался в пальто; нужно было остудить хорошенько голову, прежде чем лезть в пекло. Михаил вообще-то всегда избегал прямых опасностей, памятуя о своей небоевой категории, но…

— Эй, малышка! Почему ты одна?

На него поднимаются запавшие глаза с радужкой пронзительно-фиолетовой, как будто неоном высвеченные. В зрачках апатия и бесконечная усталость, но тут же вспыхивают испуг и ярость — две настолько слившиеся воедино эмоции, что неотличимы становятся.

— Ты меня слышишь? Понимаешь?

Девочка, маленькая. Лет семь, может, и меньше. В замызганной рубахе, поверх которой намотаны какие-то грязные тряпки; на них же запекшаяся кровь, грязь, следы неудачных ночевок, сажи, копоти. Измождённое — слишком измождённое — для столь раннего возраста личико, осунувшееся, с тонкими, но острыми чертами, будто тяжёлое существование каждую линию шлифовало. Короткие грязные волосы свалялись, в них застряли частички листьев, которые не удалось до конца выцарапать. Девочка — совсем маленькая, а такая разбитая.

Она вскакивает, пятится, и Михаил успевает только за трубу, в стену вбитую, ухватиться: порыв энергии чуть с ног его не сбрасывает. Девочка замолкает, пылают её глаза — потерянное выражение загнанного зверя, затравленное чувство лишённого света детеныша, который даже ходить научился, лишь убегая. Девочка глядит с ужасом, с отчаянной решимостью, и она готова постоять за себя.

Михаил поднимает руки.

Он не знал никого из лиф, по сути. Да, его к проекту привязывали личные мотивы, но тогда он и подумать не мог, что всё завертится, закружится да его под себя подомнёт. Обстоятельства были сильнее. У Михаила на руках оказался неприкаянный ребенок, не умевший смеяться, знавший только насилие над собой и своей странностью, улицы да кровь. Маленькое, израненное дитя. Её привёл мальчик постарше, такой же забитый, отчаявшийся, несломимо-решительный. Он отдал её, потому что желал ей лучшей жизни, но сам не остался; Михаил до сих пор не понимал, почему его тогда отпустили.

Михаил потянул руку в карман, достал телефон. Время на наручных часах отсчитывало минуты до начала операции. На заставке телефона, поверх стандартных обоев, мигало сообщение от жены. Катя спрашивала, успеет ли он к ужину. Катя — лучик света; Михаил не знал толком, как называется то, что в ней нашёл, но именно в этом он долгое время нуждался.

Он ответил, но мобильный не убрал, покачивая на ладони. Воспоминания заполняли голову, точно густая тёплая вода. События прошлого не отпускали никого даже теперь, хотя, казалось бы, всё налажено — лифы частично спасены, за ними никто не должен был охотиться. У них изначально, кроме номеров, были имена, к ним прибавлялись метки и оставшиеся шрамы — но в целом лифы почти стали людьми. Почти. Все понимали: полноценными членами общества они уже не будут.

— Не бойся меня, — он улыбается, — я тебе вреда не причиню.

Девочка смотрит на него из-под полуопущенных ресниц. Когда она не использует странность, её глаза не так светятся, и видеть более оформленное выражение в них проще, чем опустошённую яростную попытку защититься. Этот мир жесток. Девочка сама всё понимает.

Михаил присаживается на корточки. Она у него уже две недели, но не приближается упрямо. То зовёт друга, с которым провела последние месяцы, то просто молчит часами. Её занимают даже самые простые вещи: птицы за окном, картинки в телевизоре, рыбки в аквариуме. Она может наблюдать за такими мелочами до бесконечности с неутолимым интересом, при этом лицо её пусто, взгляд спокоен. Иногда она решается чего-то нового коснуться, но действует осторожно, кончиками пальцев; как потрогает — проведёт ладошкой, пощупает как следует, понажимает, если там есть кнопки. От звуков чужеродных шарахается, при первом сигнале прячется быстро, словно с помещением сливается; еду ест всю, тем не менее, не оставляет ни крошки. Молчит, даже когда ей временами становится плохо. И — безостановочно смотрит в окно.

Михаилу она совсем не доверяет. Он принимает это с покорной усталостью и только предлагает ей пойти в комнату.

В квартирке, где он временно обитает, раздается звонок, и Настя — на это имя девочка отзывается — мгновенно скрывается за креслом. Оттуда поблескивают испуганные глаза. Когда заходит Борис, они перебираются на кухню, а девочка остаётся в гостиной. Михаил заваривает чай и говорит с другом, а она появляется в дверях, мается там, потом осторожно, босиком приближается и становится рядом со стулом Михаила, так, чтобы находиться достаточно близко и достаточно далеко. Расстояние мнимой безопасности.

— Её не разрешили забрать тебе, — говорит Борис. Он снова мало спал. — Никак. Вообще.

Настя его не слушает. Она смотрит в кухонное окно, и в зрачках её отражаются заселившие тонкую рябину воробьи. Михаил спорит, но понимает: этого уже не изменить. Если так решило Управление, а с ним и законы Российской Федерации, доказывать что-то бесполезно.

Когда Борис резко поднимается, девочка пугается и прячется — не за дверь. За Михаила. Цепляется за спинку его стула и дышит ему в плечо, выглядывая настороженно. Она впервые сама так приблизилась. Впервые непроизвольно метнулась искать защиты у него. Михаилу приходится долго бороться, чтобы взять себя в руки.

Эту девочку ему уже не отдадут.

Небо прочерчивалось цветными облаками. Серовато-стальные с привкусом мокрой бумаги, светлого выстеленного асфальта. Позолоченные бледными лучиками солнца, что уже медленно склонялось к горизонту, лениво решая заканчивать этот день. Ну, для кого-то только начало вот-вот наступит.

— Занятно, да? Как все пытаются сделать вид, что им это важно, хотя плевать хотели.

Голос женский, голос молодой. Михаил оглянулся: к нему приблизилась девушка с длинными широкими волнами волос тёпло-розового оттенка. С точёного личика смотрели ярко-серые глаза, удивительного тона, почему-то не смягчающего облик, а только делающего его броским. Совершенно незнакомая, но Михаил к встрече готовился и странности сотрудников выучил.