— Тебя увидеть, — звенит ответ лёгким смешком, вызывая улыбку обоюдную, тёплую. — А ты?

— Я тоже. — Она смеётся, и эти стеклянные мгновения окрашиваются теми слабыми красками радости, что доступны изрезанным детям. — Когда-нибудь это обязательно случится, Тая!

Она зажимает рот, она уши зажимает, у неё на теле узоры мелких трещин прорисовываются. Она распадается, разлетается мириадами лепестков, звёзд пронзительных; ловит их руками, забывая, что они скованы. Держится, цепляется, каплями крови след оставляет в стылом вакууме. Хруст. Трещины изломанные. Проблески на границах бездны.

Простёртые улицы залиты лучами. Свобода не колется, разъедает пустоту, зажигая воздух, зажигая красками, она не видела подобного, она подобного не ощущала. Её тянут руки сбитые, её тянут из пыли и хаоса. Потом кровь вновь алеет, всё меняется, всё ломается.

Она не сможет этого вынести.

Не сможет!

Чертоги валятся руинами. Столбами поднимаются смерчи. В её ладонях бьётся сердце, чернота ослепительная стекает между пальцев, по запястьям кровоточащим льётся беспрерывными чернильными реками. Её сердце разорвано. Её прошлое белеет опытами, шприцами, проводами, сияет равнодушно-жестокими отсеками, попытками, проверками. Проверьте все характеристики, проверьте состав крови, проверьте действие. Режьте, лейте, привязывайте и волны посылайте на неокрепшее сознание полудетское — делайте всё, чтобы кричала, заставьте её кричать, заставьте её ненавидеть свои крики, свой голос, принудите её собственную боль принимать как жизнь, ярости придайте её силам, разрушьте её изнутри её же способностью.

Убейте в лифе человечность.

Чёртовы сволочи.

Она их ненавидела бы, но боль сейчас так сильна, что на элементарные мысли не хватает сил. Её прошлое на самом деле было ужасным. Но — это прошлое её. Кое в чём была ошибка с начала саморазрушения; она не успевает это понять, когда захлестывают волны горячие, холодные, дрожь нагоняющие. Всё смешалось, всё перекрасило, всё друг друга искажает.

Всё стало только хуже.

Она, может быть, кричит, просто едва ощущает что-либо в волне неконтролируемого хаоса. Когда же удается восстановить зрение, отогнать осколки — безнадёжно лезущие, вызывающие вспышки яростной памяти — перед глазами круги разбегаются. То и дело картинки выскакивают, наполненные ощущениями картинки — она понимает, что окружена прохладой, дождём заливается с раскинутых туч грозовых.

— Мы такие же, как ты. — Роан всё ещё не делал попытки к ней шагнуть, но Настя отступила опять. — Это может проявляться по-разному… но это не болезнь. И не проклятие.

Это воспоминание даёт ей сил рывком отогнать туман видений, и она приходит в себя — относительно шаткая гармония позволяет ей в мгновение вспомнить, что и как происходит.

— Настя! — зовёт её Антон, и в его взгляде — непроницаемом раньше — теперь полыхает искреннее страдание. Он к ней торопится, бежит, но её болью накрывает, она отшатывается дико, отскакивая, скользя кедами по лужам, руки скрещивает, заслоняясь, жмурясь отчаянно.

— Не подходи! — кричит она истошно, и вопль её похож на лебединый крик заключительный, росчерк белой молнии на холсте грозовом; разбивается небо, сверкает настоящий разряд, и двор освещается вспышкой. Настя зажимает уши ладонями, разрываемая на куски сворой беспорядочных иллюзий, а голос давит её изнутри, шрамами вскрывается кровавыми. Волна отбрасывает Антона назад, потоком мощи ударяя по окружающей реальности; тот на ногах удерживается, только в позе защитной стоит, смотрит на неё обеспокоенно, без злости.

Её сила принадлежит ей, как и все её чувства, как и все её воспоминания. Дмитрий чуть не влетает в стену дома, но действие крика прекращается совсем близко. Зонт разорван изнутри, и грязными лоскутками свисает с каркаса ткань, обнажая металлические прутья. Он валяется под дождем.

Настя замолкла, побелевшими зрачками, потемневшей радужкой смотря с потерянным ужасом на людей. Дмитрий морщился. Антон напряженно на неё смотрел, и мука в его взгляде заставляла её вспоминать всё — от самых начал, от истока времён. Из груди вместе с силой рвались рыдания, и ей приходилось сдерживать голос, толчками захватывающий каждую ноту её звучания. Ей хотелось закричать на него, хотелось что-либо возразить, спросить, высказать, но она только лицом искажалась, кривилась, блестя слезами, взглядом чернея.

— Я хочу помочь, — молил Антон почти трогательно. Ему было больно. Она заставляла его чувствовать боль столь долгое время… Отвратительно. Непоправимо. Вспышки воспоминаний пучками материй, колоритом неисчислимым мельтешили, мешая думать, мешая дышать. За её глазами раздвигалась бездна.

— Не подходи, — рыдала она, закрываясь, отступая за шагом шаг. — Не приближайся! Я не хочу… не хочу больше…

— Настя…

— Уходи!

Новая волна отбросила его дальше, но парень только скулы упрямо сжал, делая ещё шаг вперёд. Настя отскочила, не глядя назад, не боясь во что-либо врезаться: её волны вибрациями расходились по воздуху, показывая ей каждую деталь физического мира вокруг. Она чувствовала мир так, как могла бы всегда, отпусти она узды правления. Атака вызывает сопротивление, сопротивление вызывается защитой, и она столько времени сбегала от своей странности, что и не думала, каково это — её принимать.

— Ты!.. — Ей не хватало слов, ей не хватало кислорода. Разномастные, цветастые, ранящие воспоминания звенящими осколками стучали по исцарапанному непрерывными всполохами разуму. Ей казалось, что она вот-вот сойдёт с ума. Настя мяла на груди ткань, силясь дотронуться до сердца, унять его бешеный ритм, и с хрипом, а не с песней вырывался каждый звук её нескончаемой борьбы. — Ты был там…

— Настя, послушай!..

— Нет! Отойди! Я не хочу… я больше не причиню вреда… Уходи, Антон! Не дай мне вновь обречь тебя на такое!

У него было искажено лицо. Настя никогда не чувствовала его настолько родным, никогда не желала так кого-то коснуться, так кого-то услышать, но она больше не могла. Её из крайности в крайность перебрасывало. Она вот-вот не выдержит. Настя отступила, потом ещё, потом ещё, рыдая, подавляя крики.

— Ты тоже лифа! — Ребра её с треском рушились, так казалось, во всяком случае. — Как я, как Тая, ты спас меня тогда, ты!..

— Стой же!

— Не приближайся! — Ей хватило одного вдоха, чтобы завершить, ловя его взгляд, ловя каждую чёрточку его (столь знакомого) лица. — Я ухожу. Не следуй. Не ищи.

Он остановился, и больше она выносить не могла. Вспышки разрастались. Прогрохотало небо, поверх дождя накраивая разрез электричества. Настя с прокусанной до крови губой, с маской ужаса метнулась прочь, и теперь её не мог бы догнать никто — никто, кроме собственного горя, кроме собственного безумия.

Она сбилась со спешки во дворах незнакомых, чужих, подвернула ногу, рухнула на мокрый асфальт, боком встретив его шершавую жесткость. Завыла тоненько, разнося лёгкие волны звуковые в малом вокруг себя радиусе; сжалась калачиком на холодной земле, как когда-то уже случалось, как когда-то она уже лежала — тогда с ней были ещё двое. Один из них мёртв. Второго из них она сейчас от себя отрезала.

Настя плакала бесслёзно, дрожащие запястья держа у до серости бледного лица, пока с них тонкими струйками стекала рубиновая жидкая материя, и дождь обтекал её со всех сторон, мелкими капельками отскакивая от глади зеркальных озёр.

*

В назначенный день он приехал вовремя. Погасла панель, замолкла музыка из динамиков, замолчал двигатель. Щёлкнул вытаскиваемый ключ, звякнул отстёгиваемый ремень безопасности. Автомобиль почти упирался светлым носом в идеально подстриженный куст; ведшая к штабу аллейка красовалась мокрой зеленью, цветы на газонах были прибиты к почве жестокими дождями, но умудрялись цвести чуть робко, розовея и белея ласковыми лепестками. Дизайнер явно старался, выкладывая цветы так, чтобы создавать волнистый узор, но труды пошли насмарку из-за ливней; Авельск не был добр даже к проявлениям своей красоты.