Она просто шла.

— Настя! — Этот голос звучал знакомо, но она отказалась от всех убеждений. Если она сама — комок лжи, то разве может существовать что-то правдивое в её кукольном мире? Не на что полагаться. Не во что верить. Она не обернулась и не сбилась с темпа. — Постой же!

В голосе не было отчаяния. Не было раздражения. Была просьба. Она остановилась, вняв ей, и повернула голову на звук, мазнув взглядом по окружению. Площадь не пустовала. Среди дождя вырисовывался знакомый (или нет) образ. Силуэт юноши с седыми прядями в волосах, юноши, может быть, ей не чужого — но она была чужда сама себе, а потому не рассматривала никого иного. Он тоже промок, но не дрожал, обтекаемый непогодой, точно сам город благословлял его своим безудержным плачем. Когда он приблизился, она не отреагировала, даже голову не подняла. Пришлось, только когда он вновь заговорил:

— Ты не вернулась домой.

— У меня нет дома, — её слова послышались совсем тихо, едва различимо в шелесте капель, но он их понял.

— У тебя есть я и Роан. Твой дом — мы.

Она моргнула, ресницы приопустила — дождь упорно норовил затечь в глаза, потушить зрачки, наполнить их своей безжизненной прохладой, как если бы в них ещё что-то теплилось. Смотрела на парня пусто, серо, как мир вокруг, словно сам город странных проглянул из глубины её выпитых печалью глаз.

— Её дом, — сказала она.

У Антона в лице что-то дрогнуло. Он наклонился, сокращая стеклянную бездну расстояния между ними, и его дыхание — тёплое — обогрело бледную кожу. В следующий миг он мягко, до колкой боли бережно коснулся её губ своими. Она не вздрогнула, не отшатнулась — не ответила. Антон отодвинулся. В его глазах застыло выражение, которое она не смогла бы понять, даже если бы попыталась подумать.

— Ты любишь меня? — спросила она, не повысив голос. Пустота её глаз тонущей чернотой отражала каждый вздох.

— Нет. — Ответ был так же тих и так же ровен.

Она слегка кивнула: «Понятно». Не стала расспрашивать, не стала что-то ещё говорить. В насыщенном влагой воздухе таяла дымка дыхания. Этот июль выдался слишком протяжённым. Этот июль выдался слишком странным. Она смотрела на парня, которого никогда не знала, и пропасть под коркой залепленных пластырями шрамов на сердце сжигала всё больше остаточного тепла. Ей ничего не хотелось. Но… Нет, одно всё-таки было.

Ей понадобилась вечность, кажется, чтобы пробудить в голосе оттенок. У неё, кажется, годы ушли, чтобы заставить себя проснуться на минуту, прищуриться живее, усилием воли проведя границу между разрушением и ясностью.

— Мне нужно вернуть всё. Нужен человек, хранящий мои воспоминания.

Если они не уничтожены. Если они не растворились бесследно, как снег, заменяемый солнечными лучами. Её жизнь даже после не была похожа на обитель солнца, но хотя бы была теплее снега. Возможно, она поступает опрометчиво, совершает страшную ошибку — но она хотя бы совершает её сама. У нее хотя бы есть шанс выбрать. Хотя бы попытка попробовать вздохнуть.

Антону не понравилось, но он только склонил голову, не сводя с неё пронзительного взора.

— Это может тебя разрушить, — сказал он.

«Меня?» А что есть это «я»? Она — не та девочка, ради спасения которой было столько оправдано потраченных сил. Она даже не уверена, что имеет право что-то выбирать, раз уж её жизнью с сознанием распорядились давным-давно. Но как-то задумываться об этом было ещё хуже, и она кивнула упрямо.

— Пусть.

Не «знаю», не «нет», не «возможно». Просто «пусть».

— Помоги мне.

Она могла бы молить, могла бы что угодно сделать — без его помощи она всё равно не отыщет того человека. Но Антона не нужно было ублажать, пытаясь получить услугу. Ко всем ли он так добр? Всех ли так защищает? Она не хотела размышлять дальше, чем роились догадки, и всё-таки взглянула зорко. Парень только кивнул.

— Но я пойду с тобой.

— Ладно.

Она не была против. Она вообще больше ни на что не рассчитывала. Только направилась, куда направился он, впервые вздрагивая от ощущения мерзкой тяжести — то ли на одежде, липшей к телу, то ли на душе. Если у неё душа всё-таки была, то, скорее всего, второе.

Если нет — значит, и думать не надо.

Они шли как будто вечность, но она не сомневалась в правильности направления. Одежда липла к телу, холод до костей пробирал, но всё казалось таким далёким, словно не с ней происходило, словно не её это было тело, не её душа, не её заботы. Возможно, так и правильно. Возможно, пора прекратить прислушиваться к этому бесполезному мешку мяса и костей — всё равно исход один. Перестать пытаться, позволить себе погрузиться в темноту с головой, отказаться от чувств — звучит так заманчиво, почти сладко, но и недостижимо. Внешне можно отрекаться, но чувства никуда не исчезнут, продолжая извечную пытку сознания.

Она и не стала от них отказываться. Просто погасила, как гасят свечку в темноте, задувая тлеющий фитиль, позволяя мраку поглотить себя. Она смиренно приняла факт, что больше не способна испытывать что-то вообще — в этот раз, должно быть, её решение окончательно. Она не хотела больше чувствовать. Она не хотела больше изнутри сгорать в понимании, что всё её мнимое существование с самых ранних воспоминаний было напрасным.

Но мир внешний её никак не оставлял в покое. Он напоминал о себе пронзительным холодом дождевых капель, стекавших по волосам, по очерченным ключицам, обволакивая леденящей влагой запястья с крестовыми шрамами. Он напоминал о себе в трелях бодрых струй и в отражениях на лужах, мимо которых они проходили. Каждый новый кусочек мира был похож на предыдущий, но и отличался тоже: разнообразие, достойное внимания, но не достойное благодарности. Для неё всё было одинаково; она, по крайней мере, себя так убеждала. У Антона плечи были напряжены, спина чуть ссутулена, походка узнаваема — легка, быстра, мягка и жестка одновременно, и она сконцентрировалась на его шагах, лишь бы не позволять себе раскидываться мыслями. Её выбор — пустота. Её выбор — уступки. Всё, что было у неё, что было у неё хоть когда-нибудь, по праву принадлежало человеку совсем другому, человеку постороннему, человеку, которого закрыли в сознании, обрезав крылья и представив всё так, словно он от рождения бескрылый.

Она уступит, стерев то, что в себе хранит, она уступит непременно настоящему обладателю создания. Это единственное верное решение.

Но — небо — как же это, оказывается, страшно.

Они прошли, казалось, слишком много или слишком мало — она не запоминала дорогу. Шла на полшага позади Антона и не реагировала, когда он оглядывался, скользя винным взглядом по её лицу. Он в ней что-то искал. Он искал в ней — кого-то? Не важно. Всё равно с последствиями, с деталями и прочим разбираться будет уже не она. Она оставит это настоящей Насте. Она опустила голову, глядя под ноги, ловя в лужах отражения движений Антона и поворачивая за ним следом.

— Он работает здесь. — Парень показывал на салон со светившейся через дождь вывеской. Она бездумно кивнула. — Подожди под крышей. Я его позову.

Она снова кивнула. Антон взглянул на неё тяжело, словно насквозь пронзая ослабший дух в замёрзшем теле; она мотнула головой, предпочитая смотреть на крохотный внутренний двор, а не ему в лицо. Следы разочарования должны исчезнуть вместе с ней. Будет правильно, если она не выкажет никаких сожалений, будет ещё лучше, если вообще их в себе не найдет. Антон, вздохнув непонятно, отвернулся, направляясь к салону, но всё же оглянулся по пути — за это она была бы ему благодарна, если бы все силы не тратила на изоляцию от эмоций. Они ей теперь ни к чему. Поглощающая пустота, в которую она почти ступила, не терпит одушевленности.

Стоило бы знать…

Её поливал дождь, но под крышу она не торопилась. Только голову подняла, встречая бесконечные потоки, едва ресницы разлепляя — так, чтобы самой не разбирать, вода течёт по её щекам или что-то иное. Косо, прищурившись смотрела на далёкое тёмно-серое небо, размытое облаками, грузно плачущее над судьбою особенного города особенных людей. Возможно, она и небо видит в последний раз; таким, каким оно было для неё. В Авельске небо высокое. В Авельске небо недостижимое. Свободное такое, созданное, чтобы птиц купать, чтобы косы из лунных лучей плести — никак не для этих нескончаемых стенаний.