Или правильным, как посмотреть.

Настя была частью этой катастрофы. Она понимала это с каждой секундой всё отчётливее и должна была, наверно, тревожиться, но только больше сил ей придавала каждая мысль. Хаос, шум и тишь, разрывы в пространстве и логике, неподвластные осознанию странности, воевавшие за то, что дорого их людям — и Настя среди всего этого, безупречное оружие с грешной репутацией, прокажённая и отвергнутая, но самая сильная. Она была сильнее Бориса, хотя он подчинял материю. Сильнее Роана, хотя его нельзя было убить. Сильнее, на одном уровне с другими лифами — потому что всё вокруг принадлежало им, каждая пылинка проекта, каждый кусочек бумаги или металла, каждое восклицание и капля крови.

Это был проект — всё, что вокруг, и сами лифы, его дьявольские порождения. Это вовсе не был бой с кем-то. Это не был бой с самим собой. Это вообще не был бой, потому что это было предназначение, то, ради чего лифы родились, выросли и существовали, их суть, пламя и скорбь, их ненависть, любовь — потому что ненависть невозможна без любви — их горе и восторг от ощущения нужности. Эта битва вовсе не ужасала, не вызывала горечи и не призывала к доблести, нет. Эта битва говорила лифам: «Вы такие, какими должны быть». Эта битва кричала каждым сполохом и каждой смертью: «Всё правильно».

Да, всё было правильно, от начала и до конца. От начала — от самых истоков, от белых стен, белых коридоров, белых комнат, детей в белой одежде, робких прикосновений, тихих голосов, странностях ради друг друга, отражений воплей, ядов и инъекций, кодов и имён. До конца — до пяти оставшихся, что услышали зов, что пришли обратно, в место, которое называется родным, прикоснулись к самому своему исконному устою.

В правилах лиф не было закона «не трогать лаборатории» не потому что они не знали, где их найти или как их уничтожить, нет. Такому закону не было смысла существовать, потому что лаборатории — это не материальные строения под землёй и отдалённые от города. Лаборатории — всё, что осталось в их сердцах, их костях, их крови. Проект всегда останется в них, потому что они — суть проекта. Закон уничтожения не мог быть выполнен, потому что лифы никогда не говорили друг другу умереть. Они говорили друг другу жить. Раз за разом, вдох за выдохом, плач за стоном.

Как всё просто оказалось, и ведь для этого нужно было шагнуть дальше обозримого, поставить всё на кон! Настя ступала свободно и спокойно не потому что могла дать отпор или ускользнуть вовремя. Она была уверена и отважна, потому что разрушала материальный след проекта, чем и должна была заниматься.

Это было так глупо с самого начала. NOTE считала, что сама решила разрушить лабораторию, а Лекторий решил, что сам лабораторию создал. Однако обе стороны ошибались: кто бы ни породил проект, дальше он жил уже сам. Он сам выбрал стирание в 2008 году, в 2015 и теперь, в 2017. Это всё было его волей, это было волей его составляющих. Не Роан сказал, что они будут защищать лиф — это сказали когда-то сами лифы. Не Борис заявил, что они пойдут на операцию — это заявила Тая. Не Настя даже предложила себя как оружие — это сам проект предложил её. Как хитроумно устроен мир, что странностью может являться даже такая нематериальная вещь, как идея.

Настя не запоминала лица тех, с кем сражалась, да и незачем. Она не обратила внимания и тогда, когда обзавелась несколькими царапинами — так, пустяки, её лишь задело. Девушка легко скользнула в сумрак защиты рушившегося здания, нырнула в переплетение ходов; она шла без сопровождающего, но знала, как и куда сворачивать: с ней об этом говорили стены. Не сами, разумеется, даже для странностей такое не было естественным: Насте достаточно было слушать вибрации реальности вокруг, чтобы не сомневаться в выборе направления. Остановилась она тоже вовремя — хотя это ещё как посмотреть. Замерла, раскачиваясь на носочках и с мрачным удивлением взирая сверху вниз на распростёртого на полу парня.

Файр, ещё живой — но, судя по растекавшемуся от него озеру крови, ненадолго.

Он бился что было мочи, но в конечном итоге проиграл.

Теперь осознавать это было забавно и даже немного горько. Файр злился, сыпал проклятиями сквозь стиснутые зубы и попытался пнуть угол, но только сморщился, приложив ладонь к открытой ране на животе. Кровь текла обильным потоком и заливала его следы. Кровь — багровая, густая, липкая, просто отвратительно было ощущать её на себе, когда столько времени выпускал такую же из других.

Файр боялся в этом мире лишь двух элементов — бессмертного Роана и призраков. Первый был почти символом кошмаров, потому что Файр, побеждавший рано или поздно даже самых сильных соперников, этого бы никогда не одолел — причём не из-за его странности, гарантировавшей мгновенную регенерацию, нет. Роан был сильнее во всём остальном и, хотя не показывал это специально, чувствовался Файром в каждом взгляде. Улыбчивый, истинно светлый — Роан был куда страшнее всех людей этого мира, потому что не был человеком и потому что был светом, а свет порой становится ужаснее даже самой грязной темноты в своём откровенном благородстве и открытости.

А призраки приходили к Файру во снах, приведения всех, кого он когда-либо убивал. В бесформенных балахонах, облитые кровью, булькающие голосами, в которых сквозили ненависть и жажда мести, с белыми лицами и синими губами — они были все разными, но одинаковыми в своей непрекращавшейся череде. Духи жертв, имён которых Файр даже не запоминал, его грехи во всей своей красе, каждый — клеймом на душе, и без того вязкой и мерзкой. Файр ненавидел спать, потому торчал где только можно, лишь бы сокращать время отдыха, глотал энергетики и игнорировал остальное.

И, чёрт, было бы занятно, убей его Роан, но это сделал другой пацан из их прославленной NOTE — худой, бойкий и шустрый, со светлой макушкой и проколотыми ушами, который ещё на улицах был. Добивать не стал, бросив дело на полпути, а Файру теперь мучиться.

Вот и мучился. Он едва передвигался, пальцами царапая стены. Связь с центром отрубилась, коллег рядом не было, ровно как и врагов. Только Файр и длинный коридор, в котором полупогасли лампы и по стенам расползались трещины. Долго конструкция не протянет, нужно подняться выше, но ему бы успеть! Торопиться не получалось: кровь сразу начинала литься больше, а боль и без того невыносимо терзала.

Э как расплачиваются за свои поступки люди, да? Файр сжигал заживо, вспарывал животы, а теперь сам сгорал от адской боли и держался за вспоротый живот, уже и в голос стонал, делая каждый шаг, дыхание его хрипло разрывалось скулежом, как у побитой собаки. Одна из пешек Лектория, он никогда не задумывался над тем, что ощущали его жертвы. А теперь что? Он сам на их месте. Всё вернулось на круги своя. Вот и расплата. Долгая, злая и с удовольствием крошащая его по кусочкам. Файр был смертельно ранен, но всё никак не мог умереть, а призрачные шансы маячили на горизонте — он понимал, что не успеет выбраться, но упрямо пытался хоть что-нибудь сделать.

«Результаты не должны попасть в руки NOTE», как сказало руководство, и приказ был точный: если не получится остановить кражу лиф, так перебейте их. Файр попытался — и схлопотал вторую рану, от одного из «теней», защищавшего беловолосую девчонку в лабораторном халате, и тот тоже оставил недобитым. Дрянная привычка. Сдохнуть всяко приятнее, чем теперь кишки по коридору волочь.

Его со всех сторон окружали духи. Они наполняли воздух едкими смешками, язвительно сопровождали каждый его шаг бесконечными мерцаниями в крови, угрюмо шипели, почему он ещё жив. Его касались сотни рук, но не ласково, а жестоко — бередили раны, растягивали старые шрамы, сжимали горло, и Файр задыхался, хотя материально их не существовало, выл больше от страха, чем от боли, и понимал: они дождались своего часа, его жертвы и его трупы, которыми он душу себе выжиг. Час пришёл. Пора платить возмездие.

Ноги подкосились, он съехал вниз по стене, тут же штаны намокли в крови. Глухо завыл умирающим волком, вот только волки благороднее него, они хотя бы своих не грызут, а если грызут — то по делу, а не как он. Столько погубленных жизней — но даже сейчас ни толики раскаяния. Холодные мёртвые руки вскрывали на нём язвы, а Файр не мог им противиться в их законном праве ему отплатить. Он сипло дышал, мир вертелся перед глазами, а в коридоре всё ещё было пусто.