Они почти не говорили на эту тему, но она неизменно вставала между ними. Настя боялась себя. Боялась, ненавидела то, что с ней сделали, и презирала то, чем была. Она выдавливала улыбку, говоря, что всё в порядке, и отворачивалась, чтобы никто не видел её подавленного взгляда. Она обнимала себя руками и говорила, что не мёрзнет, хотя её била дрожь. Она так отчаянно не подпускала к себе никого, будто верила, что одно её присутствие уже ранит. Тех, кто к ней пытался приблизиться, она ранить как раз не хотела. Отказывалась и делала вид, что просто нелюдимая. Не причиняй им боли.

Антон был не таким. Его не тревожило, сколько и чего он причиняет окружающим. Если они ещё рядом, значит, достаточно сильные, чтобы выдержать. Если они захотят, сами уйдут. Ему было всё равно; он закрывался от излишнего вмешательства, обрастая шипами, к нему переставали приглядываться. Здесь же была Настя, которой не нужно было вторгаться в его мир, чтобы его понимать. Она знала всё заведомо, с самого начала. С первого раза, когда он сказал, чтобы она плакала там, в белой комнате, потому что слёзы тогда могли помочь ей вырваться из-под ощущения кары. Маленькая девочка с голосом, разбивавшим стены. Сейчас она выросла, но голос остался.

Антон вырос тоже, но у него как ничего не было, так и нет. Он всегда знал, что отличался от других лиф. Он вышел повреждённым. Не так, как неконтролируемая сила Марии, и не так, как Иосиф ослеп, испытав перегрузку. Антон физически не пострадал. Он и теперь в хорошей форме, силён и вынослив. Его здоровье не было подорвано. Было уничтожено его сердце. То, что образно сердцем называется, все чувства, в нём растущие дивным чудесным садом. Антон — дефект. И для монстров, какими были лифы, и для людей, которым эмоции свойственны.

И что он тогда такое?

Его не особо волновал этот аспект. Ни раньше, ни теперь. Его суть не мешала ему сражаться. Сражаться он мог и умел. Что ещё нужно?

Они поднимались выше и выше. Скоро перед ними открылась крыша.

*

Файр сплюнул под ноги. Миднайт смотрел прямо и с лёгкой полуулыбкой, но больше напоминал сумасшедшего, чем обычного человека. Сейчас постороннему зрителю была бы понятна разница между шаманом и бессмертным: первый не мог до конца скрыть наигранность, тогда как второй улыбался естественно и искренне, таким и являясь. Роан глядел на гостей с любопытством. Вот он какой, гадатель, предсказывающий дату смерти… Ещё совсем мальчик. Почти ровесник Касперу, хотя совсем тощий и невысокий, выглядит младше.

Рядом с ним, видимо, его охранник. Лицо весьма знакомое, хах. Настенька его ненавидит. Роан перевёл смеющийся светлый взгляд на Файра, и тот исказился от злости, но не посмел ничего предпринять. Хм. Как цепной. Неужели и его буйный нрав Лекторий сковал своими тяжелейшими цепями?

— Тебе стоило пойти к NOTE, когда пробудилась странность, — вздохнул бессмертный. — Мы бы дали тебе не только свободу, но и счастье.

— Как же! — тут же ощерился Файр. — Вы-то ваще не в курсе, как странность появилась!

— Один из моего предыдущего набора, — задумчиво проговорил Роан, — по собственному намерению взорвал свой дом вместе с родителями. Жизнь измеряется не прошлым, а настоящим, которое приведёт к будущему. Ты нашёл бы своё место, не оплачивая поиски чужой кровью…

— Заткнись, чудовище!!

Роан с укором покачал головой. Перевёл взгляд на Миднайта.

— А ты, верится, то особенное дитя, видящее человеческую смерть?

На обращение «дитя» шаман отреагировал благосклонно. Вот как, ему игра в себя привычна, раз, расценивая как детей остальных, некое создание он ставит выше. Всё-таки Роана это немного огорчило: Миднайт считал его бессмертным необычным существом, значит, не видел истины. Правда для Миднайта тоже была придуманной, красивой и удобной для театральных представлений на пустых трибунах. Довольно печально: глубинно видеть игру там, где остальные покупались на таинственную дымку.

Смерть… У Роана были свои к ней счёты. Двадцать веков уже накапливались. Но он промолчал, вспоминая шаткие и хрупкие весы, на которые сейчас возлагались тонны океанов.

— Сроки лиф сокращены, — протянул Миднайт. Его маска слетела, раскрылась обманная загадочность, и он покорно не пытался её вернуть. Роан всё равно стянул бы фальшь, слушая лишь то в его словах, что несло в себе правду. Зачем играть перед человеком, который всё равно увидит настоящую суть?

— Влияние прошлого.

— Не на всех. — Миднайт чуть прищурился. Мимо пронёсся запоздалый автомобиль, облив их светом фар; зрачки шамана сузились, словно кошачьи. — Ваши — оба.

— Да, я предполагал.

И всё равно стало грустно.

— Я хочу встретиться с ними обоими. Потом. Перед последним рассветом Авельска, когда теней ещё будет больше, чем солнца. Тогда, когда час настанет, передайте им мою просьбу. Пожалуйста. — Он склонил голову в знаке покорности.

— Хорошо, — кивнул Роан.

— Раньше срока мы не увидимся. В документах, которые ваш воспитанник забрал из руин, у некоторых лиф стоят пометки без обозначений. Это те, кому осталось недолго.

— Насколько недолго?

— По-разному. Кто-то проживёт ещё десять лет. Кому-то не хватит и пяти.

Миднайт усмехнулся. Файр смотрел то на него, то на Роана, явно не находясь в курсе событий. Роан, тем не менее, прекрасно шамана понимал. Вновь кивнул и поблагодарил. Миднайт поклонился — всёрьёз поклонился.

— Пусть небеса будут к вам милостивы.

Развернулся и направился прочь. Файр бросил острый взгляд на Свечку.

— Я бы убил её, — с досадой цыкнул он.

— Она не так слаба, — улыбнулся Роан, за его вкрадчивой мягкостью крылась сталь. — Ты не прикоснёшься к ней, тем более сейчас. Иди, ребёнок. Остуди свой пыл. Эта девочка тебе не по пламени, она может выйти из него, даже не готовя с собой воду.

Файр хотел рявкнуть что-то в ответ, но прищурился и быстро скрылся следом за шаманом. Роан проводил их глазами. Да уж, в Лектории счастливых детей не бывает.

«Перед последним рассветом Авельска»… Как же далеко могут глаза Миднайта заглянуть?

*

Настя ахнула, замерла, сделала несколько шагов вперёд, остановившись у самой грани, где обрывалось всё в черневшую пропасть. Перед ними расстилались вереницы огоньков — белых, оранжевых, голубых — сотни домов с квадратиками непогасших окон, ярко мерцавшие пёстрыми змейками проспекты и трассы, вьющиеся через районы ленты фар, россыпи искр — это фонари. Отсюда Авельск, раскинувшийся как на ладони, напоминал сокровищницу, полную светящихся самоцветов. Он простирался вдоль рек — тёмных каналов с яркими берегами; дома, разные по высоте, сглаживавшиеся в своей неровности к краям районов, где всё было однотипным, но по центрам и ближе к воде — высокие, подпиравшие изящно оформленными крышами ночное небо. Всё — под покровом холодной, но атласно-бережной ночи, беззвёздной, зато с круглой золотистой луной, стыдливо прикрывавшейся дымкой облаков.

Антон стоял, не приближаясь, и смотрел на Настю. На силуэт девушки, чьи отраставшие, но ещё короткие волосы трепал ветер вместе с полами куртки, смотревшей на город, повернувшись к нему лицом. И неожиданно он заметил это — то, чего не было, но что лишь зримо. Сеть. Высокая, до самых звёзд сеть между ними — между Авельском, живым, полным огней, и девочкой в белом лабораторном платьице…

— Красиво, — выдохнула Настя, и звук этот разбил воображение, Антон мотнул головой, стряхивая наваждение. Настя повернулась к нему. В темноте неосвещённой крыши её лица не было видно. — Иди сюда!

Он подошёл. Встал рядом. Авельск в его представлении не был красив, но в глазах Насти он отражался, будучи прекрасным. Этого хватало. Антон смотрел на неё, через неё ловя всё то, чего не мог коснуться сам, и она спокойно это передавала. Антона не грело солнце, но он мог согреться, собирая отражения его лучей.

— Я кое-что хотела рассказать, — произнесла Настя. Теперь она смотрела на город, полуприкрыв глаза, и на губах её застыла холодная, слабая улыбка. — Это не так просто, хах. Можешь меня выслушать?