Оля наблюдала за ним, подперев ладонью голову. Руки у неё были тонкими и обманчиво хрупкими, но сильными. Михаил сам позаботился, чтобы коляска у неё была электрической, но Оля, привыкшая всё делать руками, сноровки не теряла. Он никогда не спрашивал, тяжело ли ей живётся, потому что знал, что ей будет неприятно — и всё же сейчас фоном мелькнула мысль: «Нейтралы слушают девочку-инвалида, которая даже отпор дать не сможет, а почему? Потому что даже без возможности ходить она сильнее их всех?». Ему хотелось в это верить.

— Лифы для них, — проговорила Оля, — это ошибка. Неудача и зло, которое следует искоренить. Это как… не знаю, с чем сравнить. То, что не должно существовать. Поэтому они не будут церемониться. Если Борис хочет запустить их в лабораторию, пусть готовится бросить все силы Атриума на спасение детей. Вам придётся вытаскивать их своими силами и успевать защищаться от Лектория и тех же нейтралов. Непосильно.

— Мрачные перспективы.

— Передашь всё, что я сказала, да? Это важно. — Оля откинулась на спинку коляски, внимательно глядя на брата. — Возможно, их и могло бы сплотить нечто выдающееся, однако создать такое невозможно, огромна вероятность оплошать. Так что лучше не пытаться, иначе всё ухудшится. Я могу связаться с парой адекватных группировок, но большего не обещаю.

— Спасибо. Это уже много.

— Да. Их отношение к лифам, должно быть, мягче… надеюсь на то. Если нет, не объявляйте, что Антон и Настя тоже сражаются. Пусть сохранится в тайне пока что.

Михаил кивнул. Сейчас он мог только слушать и спрашивать, а от мнения его ничего не зависело. Можно было считать себя бесполезным, но он так не думал: это и было его работой, тем, что он выбрал в качестве своего призвания. Михаил умел расставлять приоритеты. Он давно знал, что его дело — не самое сложное, однако влиятельное и важное. Всё зависело от того, насколько точно он передавал информацию, как говорил и насколько вдумчиво слушал. Дипломатия в условиях мира странных — это весело, на самом-то деле.

Оля казалась уставшей. Она редко болела, но и теперь её здоровье отражало скорее состояние души. Держалась девочка молодцом, но чуткий Каринов, проводивший с ней много времени, ощущал её тоску. Аккуратно пробуя под ногами почву, он мягко спросил:

— К тебе приходил Йорек?

— Йорек? — Оля вздрогнула. О, попал. Радости не было, но что-то прояснилось. Вот он где, корень всех проблем. — Нет, а что?

— А вообще?

— Мы виделись пару раз. Летом, когда Настя пропала. Вот и всё. Чего тут особенного?

«Эх, малышка, это тебя нужно спрашивать».

— Почему ты просто не поговоришь с ним? — поинтересовался он. Кроме них в комнате никого не было, а стены ограничивали звук; Оля же всё равно оглянулась. Она казалась смущённой.

— О чём? — суховато отозвалась она. — Говорю же, всего пару раз встречались. Мы и не знакомы толком.

— Поэтому ты уже полгода тоскуешь.

— Это глупости, Миш. Это ничего не значит.

Ощутив нараставшую в ней злость, Михаил протянул руку и погладил её по волосам. Оля взглянула на него с горечью, губы её болезненно дрогнули.

— Посмотри на меня, — она усмехнулась. — Чудесно, правда? Посмотри и вспомни об остальных. Это никогда не волновало меня. Раньше не волновало. Но я не такая, как они. Как все они. Странность — всё, что есть во мне значимого. Если её убрать, кем я буду, хах? Ты умный, Миш, сам пойми. Мне трудно это говорить.

Отвернуться она не могла, так что он встал с кресла сам. Ей нужно было побыть одной, он понимал. Наклонился, легонько поцеловал в макушку и вышел из комнаты. Оля осталась там, сжимая подлокотники и не глядя ему вслед.

У детей с чувствами ещё сложнее, чем у взрослых…

========== 5 / 3. Огоньки в ночи ==========

— 20 ноября 2017

Лампочка мигнула дважды и погасла, вмиг лишая комнату единственного источника света. Воздух укрылся мраком, сплотившись вокруг нахлынувшей чернотой, скрывая ровные строчки раскрытых учебника и справочника, поглощая ряды уравнений на клетчатых листах тетради. Перевернувшие было страницу пальцы замерли, ощущая через темноту шершавость бумаги, и переместились на лампу; постучали по металлическому абажуру, разнося короткий звон. Вздох. Девушка откинулась на спинку стула и поджала ноги. Мир поглотила бархатная тишина.

Из мрака постепенно проступали очертания. Привыкавшее к отсутствию света зрение настраивалось, и вот уже бледный проём окна за шторами — там уже царила ночь, но фонарь стоял близко к дому и к комнате вообще, так что едва-едва просвечивали шторы беловатым. Плавно таяли очертания мебели. Зеркало отражало чёрные силуэты. Девушка закрыла глаза, стараясь расслабиться.

Тут же налились красками звуки. Тихи шебуршания, шорох, поскрипывание, голоса за стенами, голоса мимолётных видений — всё усилилось, завибрировало, а она ловила эти волны, потому что не могла не ловить. Голова раскалывалась; она зажмурилась, лицо исказилось, она зажала уши руками, подавляя звуки, подавляя желание кричать… Это всё ещё не было ей подвластно.

Приходить в себя было тяжело. Настя дрожала, беззвучно и сухо всхлипывала и со страхом отняла ладони от горевших висков. Было больно. Тело болезненно сковывало. Хотя бы запястья не кровоточили, сдержав порыв; Настя положила голову на стол, прислонившись к нему лбом. Ей было плохо. И она знала, отчего.

Всё-таки…

«Как долго я ещё протяну?» — вопрос, задаваемый в пустоту, ответа всё равно не будет. Всё зависело от неё самой. Ну, звучало-то понятно, а что делать нужно? «Держаться»? Да без проблем. Вот девочка, руками зажимавшая уши, чтобы не откликалось сознание на окружение, руками зажимавшая рот, чтобы ни нота не прорывалась, и постоянно отворачивавшаяся от попыток кого-то другого в свой неправильный, недособранный мир вклиниться. Жалкая, наверно. Строить человека из обломков подопытного оружия.

Оружие… не более того. Настя — это оружие, это страшный, ужасающий способ убийства. Предметы не так подвластны и не так гибки, однако человек — существо элегантное, им можно вертеть как хочешь, способности человека безграничны. Совмещая его с оружием, получаешь идеал. Как странно, что, даже ненавидя идеи тех мастеров экспериментов, она отлично понимала, как они думали — и понимала, что их подтолкнуло. Мысль о совмещении была обоснованной. Она была даже по-своему прекрасной, потому что опиралась на реальные законы. Если из обычных людей делать оружие — невыгодно и трудно, то странные, несомненно, подходят. Такие странные, способности которых будут подвластны лишь их направляющим. Сосуды со смертью внутри, готовые к атаке хищные звери с наточенными клыками и когтями всепронзающими. Безумные, опасные силы, дремлющие в телах, которыми так легко управлять.

Но они всё же ошиблись. Они ограничивали своё оружие, как могли, но упустили деталь самую главную. Всего одна капля человечности. Всего одна. Когда кто-то из учёных, заметив выражение одного ребёнка, улыбнулся. Затем — так, для себя, чтобы не путаться в кодах, человеческие имена. Разрешение выжившим контактировать. Тонкие стены, за которыми слышны голоса соседей. Всего понемножку, всё — и от одной капли разлился океан.

Лифы могли бы быть совершенными. Они бы выросли под присмотром Лектория, даже не помышляя о чём-то постороннем, потому что их попросту не учили. Это были бы идеальные пушки, замедленные бомбы. В них даже этого диссонанса не было бы, потому что они ни в чём бы не сомневались и не знали бы ценностей. Так было бы проще для Лектория, проще для лиф и опаснее для остальных врагов. Дети лабораторий были бы бездушны — и даже не пытались бы быть людьми.

Однако главная ошибка проекта была совершена. Первая улыбка. Первое имя. Первое «мы не одиноки, пока мы вместе». Дети, которых оставили в вакууме и не дали навыков, пробовали всё сами. Дрожащими пальцами коснуться лица другого ребёнка. Спросить имя и запомнить. Назвать своё. Увидевшись в следующий раз, узнать. Изменилось ли за это время что-нибудь? У меня да. А у тебя? Тоже? А что? Всё понемногу. Дозированные, стерильные чувства существ, не умевших чувствовать. Понемногу, по чуть-чуть они учили этому друг друга. Тот эффект, который не учитывали раньше их жестокие надзиратели: люди способны к самовоспитанию, а любое влияние социальной среды побуждает к этому.