— Ты это от Роана услышал? — с подозрением поинтересовался он.

— Э, про «изводишь»? Он говорил что-то такое. Он вообще много говорит. Слишком много, когда нужно меньше. Или наоборот, слишком мало, когда нужно много.

Каспер отлип от стены, потягиваясь, стряхивая с куртки несуществовавшую грязь.

— Это не он неправильно говорит, а вы не умеете слушать, — заметил он беззлобно.

— Возможно. Поэтому нам и нужен переводчик. — Йорек смешливо скривился. — Так у тебя хорошее настроение?

— Отвратительное, просто я хорошо это прячу.

Было ли это шуткой — ещё догадаться нужно. Впрочем, Йорек не был из непонятливых, а ум работал у него быстрее, чем Люси внешность меняла. Каспер порой чувствовал себя немного виноватым перед ним: всё равно держался сдержанно и закрыто, хотя с Йореком взаимодействовал постоянно и давно пора было ближе его подпускать. Тем не менее, парнишку это будто и не волновало. На нём замков не меньше, если не ещё больше. Кто знает, как он на улицах столько лет продержался? Каспер не расспрашивал и не получал расспросы, так что жилось им неплохо.

День операции. День, когда Каспер наконец-то надерёт Роану уши (или другие причинные места) за эту бестолковую рисковую решительность.

Чёрт бы тебя побрал, бессмертный!

В Каспере горела злость. Бурная, колючая, воющая, как сирена, и до отчаянного болезненная. Она рвалась в сердце, ныла в рёбрах, кусала нервы, голодным зверем металась по сознанию, мешая сосредоточиться на чём-то другом. Злость, сплавленная с тревогой, ледяной и жестокой, как электрический ток. Двойственность состояний тянула вниз. Касперу постоянно казалось, что он начинает выдавать терзавшие его эмоции, и одёргивал себя: нельзя. На него рассчитывают, в конце концов. Нужно соответствовать.

Каспер — тот, кому нельзя выказывать страха.

Но, кажется, такое мнение с треском провалилось, потому что Йорек как бы невзначай заметил:

— Выглядишь ужасно. Знаешь, они ведь не могут его убить.

Дожили. Теперь собственный ученик и подопечный заметил, до какого состояния Каспер себя довёл. Кас скривился, ловя смешок Йорека, и кисло поинтересовался:

— Ты вообще много знаешь?

— Да чёрт разберёт. — Йорек пнул подвернувшийся камушек. Они вдвоём направились к остановке; идти было сложновато, кости ломило, и движения казались неприятно скованными. — Иногда мне кажется, что я хорошо вас знаю, а иногда — что совсем нет.

— Ну, оставляет простор для познаний. Было бы скучно, будь все люди открытыми.

— Некоторые чересчур закрытые, да?

— О себе говоришь?

— Ладно, один-один. — Йорек в сдающемся жесте махнул ладонью. Костяшки у него едва зажили после предыдущей драки. Он не был драчлив, однако в сложных ситуациях только так и выкручиваешься, особенно шастая по району в поисках бессмертного придурка. — И всё-таки, Каспер, каждому уже видно, что ты совсем иссох. Неделя прошла, а ты реально имени соответствуешь.

Имя — это потому что приведение. Сейчас едва ли вспоминалось, почему именно такое прозвище первым в голову взбрело, но спустя столько лет пользования оно вовсе не ассоциировалось со старой историей. Лишь с собой, совсем плотно. По родному имени Каса мало кто звал. Родители, сестра при родителях и — в совсем исключительных случаях — Роан. Даже в организации едва ли запоминали его официальное, проставленное во всех российских документах имя.

Среди странных, в основном среди нейтралов и целиком среди лекторийцев, быстро распространилась мода на прозвища вместо имён. Люси сократила родное — Людмила — потому что никогда его не любила. Сириус отсылался к своей способности. Ливрею нравилось звучание. Стейси тоже своё полное не любила. А вот с Роаном и Йореком ситуации другие: для первого слишком мало значило имя, чтобы над его смыслом или звучанием париться, а второго окрестили улицы, и у него не было другого. Приняв его в NOTE, Роан добыл ему документы, но Каспер и сам не знал, как там Йорек значился — да и важно ли? Йорек — это имя. Пусть не самое обычное, но имя, а не кличка.

Каспер, должно быть, и походил теперь на приведение. Черты лица обострились, взгляд не скрывал мрачности. Где его манеры? Он что, десяток лет зря над собой работал, чтобы одна неделя его из колеи выбила? Но дело, разумеется, в другом крылось. Не так страшно, что контроль над собой потерян, что тревога в злокачественной смеси со злостью вытягивали из него силы, раскалённым металлом сжигая изнутри. Просто это было из-за Роана. Из-за его грёбаной самоотверженности.

Что двенадцать лет назад, что сейчас, он абсолютно не думал о себе. Не умел. За прожитые годы Роан учился приспосабливаться к людям, вести себя так, чтобы их не раздражать, чутко прислушивался к разным личностям, чтобы к каждой находить свой подход. Пускай он не хранил всю память за прожитые века, навыки оставались при нём. Как и то, что, постепенно учась существовать для других, Роан растерял обыкновенные человеческие качества.

Он всегда улыбался, потому что его улыбка согревала. Он был ко всем добр и всех любил, даже последних уродов, даже самых искалеченных осколочных статуэток. Шагнуть на любое испытание ради какой-то мелочи было для него таким же естественным, как пытаться придушить себя — милая такая привычка, славное прелестное хобби. Роан — самоотверженность в чистом виде.

Теперь под угрозу попали его дети, поднятые из снега и крови лифы. Он не задумывался над собой, когда направлялся к Лекторию. Каспер чувствовал: единственное, о чём Роан тогда вспомнил, вылилось в короткий телефонный звонок. И всё-таки это уже что-то. Тогда — двенадцать лет назад — Роан бы и не задумался с ним поговорить. Поступил бы, как считал нужным. Роан не умел на кого-то полагаться, никого не хотел обременять своими решениями: его века длинны и исправляются, а на человеческой репутации и совести крест поставить слишком легко.

— Я хочу, чтобы ты жил, — говорит юноша, глядя в глаза собеседнику.

— Но я всё равно всегда буду молить о смерти, — тихо отзывается бессмертный. — Даже если мне будет, что терять.

Ветер обдувал голову, ероша и без того находившиеся в творческом беспорядке волосы. Совмещавший бардак с аккуратностью Каспер только пару мешавших прядей с лица откинул. Он был поглощён мыслями и выкарабкаться никак не мог; они хватались за него и утягивали обратно в свой тёмный бурлящий водоворот.

Сколько времени должно пройти, чтобы Роан хоть изредка стал вспоминать о себе?

— Это ужасная неделя, — сознался со вздохом Каспер.

— Ты ведь из его выпуска, так? — Йорек кольнул его серебристым любопытством. — Как и Люси. Но она больше тревожится за тебя, чем за него.

— Приоритеты такие.

— Ну, а ты больше тревожишься за Роана, чем за себя, хотя он бессмертен.

— То, что он бессмертен, не значит, что он не чувствует боли.

«Ты действительно хочешь, чтобы я признался: я не хочу, чтобы ему было больно?» — сухо усмехнулся Каспер про себя. Перед глазами постоянно вставали возможные пытки Лектория, и становилось тошно.

— Ради детей — на всё, что угодно, — пробормотал он, ни к кому не обращаясь. — В концлагерь шагни. Под Охоту подставься. Шампанским напои…

— Что?

— Ничего, так. — Каспер выдохнул. В стеклянном воздухе даже листья, казалось, падали медленнее, успевая изящными краями отразиться во всех окрестных лужах. Политые дождём лавки пустовали.

Они ждали на остановке вдвоём, и возникало дикое желание вызвать уже такси, но, благо, автобус подъехал. Внутри они тоже вдвоём оказались, никого чужого. Странностью не пахло, и даже напрягшийся было Йорек успокоился. Просто счастливое совпадение. Возможно, это добрый знак.

— Меня тоже Роан спас, — вздохнул ученик, не усаживаясь. Они расплатились за проезд и подождали, пока кондуктор не занял своё насиженное гнездо в передней части автобуса. — Вытащил с улиц. Привёл в NOTE. Но для вас с Люси он значит нечто другое.

— Вроде того. Люси было десять, когда он нас принял; считай, он её воспитал. Вот и отношение частично как к отцу.