— Он никчемный совсем, пустышка. Прогнется и не заметит, — отмахивается Дима. Встает, отчего вертушка начинает скрипучее и медленное движение. Лидочка отступает, когда он шагает мимо, только дергает точеным плечиком. У нее свои дела, по ним сейчас и упорхнет, как июльская бабочка. Дима бросает: — Бывай.

— Удачи со своим воспитателем, — хмыкает девушка и выбрасывает окурок. Зеленая трава рядом кажется сухой и хрупкой, хотя тепло еще не покинуло регион. Просто все кажется умирающим, на что бы Дима ни смотрел. Даже на себя.

Волков бредет знакомыми дворами, не попрощавшись с компанией. До школы он добирается довольно быстро; ни телефона при себе, ни часов, так что примерно определяет, что около двенадцати. Солнца не видно за пеленой, но звонок услужливо указывает на перемену. Неудобно, теперь не скрыться от ребят в коридорах; Дима вздыхает и прет напролом. На него оборачиваются, и он чувствует это внимание. Девчушки-среднеклашки шепчутся с восторгом, пацаны завистливо присвистывают. Дурная слава на всю школу, чего он еще ожидал? Да Волков и не против. Он шагает, сунув руки в карманы, и почти впервые попадает в крыло начальной школы с тех пор, как ее закончил.

Здесь повсюду снуют дети. Перемена только началась, так что детишки торопятся поделиться друг с другом последними новостями, поиграть, где-то пляшут малышки в широких юбочках, где-то ребята играют в ладушки. Любопытные, они оглядываются на Диму — парни бандитского вида для них явно в новинку — кто-то даже следует за ним, но быстро отстает. В отличие от своих старших, они не запятнаны мнением окружающих, строят собственные взгляды, и Дима — взъерошенный, в уличной одежде вместо строгой школьной формы — им интересен. Он часть пока что незнакомого мира. Жаль только, что рано или поздно он станет знакомым, и такие, как Дима, будут вызывать либо отторжение, либо страх.

Где искать преподавателя, Волков не представляет, но их сталкивает сама судьба: благополучно отвлекшись на рисунки, развешенные по стенам, юноша врезается в выходящего из кабинета учителя. Бумаги осыпаются предосенним листопадом; Артур Андреевич, в том же строгом костюме и очках, охает, Дима ловит его за локоть, сдерживая порыв отшатнуться. Учитель кое-как находит точку равновесия, смотрит на гостя с удивлением, поправляет съехавшие очки.

— Здрасьте, — бросает Дима, отпуская его. Явился ведь! Макеев вообще должен быть ему благодарен!

— Здравствуй, — улыбается приветливо Артур Андреевич. Они синхронно приседают на корточки; подбежавшие дети помогают собирать бумажки, учитель неловко посмеивается: — Да уж, грации мне не занимать. Извини, если задел.

Дима смотрит на него испытующе, насуплено, как диковатый волчонок. Его бесит, когда люди начинают оправдываться, словно повышая свое превосходство, милость проявляя, но слова Макеева звучат совершенно искренне, даже чутье подсказывает — он мало того, что винит в неосторожности себя, но и извиняется сердечно.

— Это я в вас врезался, — через силу признается Дима.

— Да ладно уже, прошлое, — Артур Андреевич принимает от малышей стопку листов. — Спасибо, ребята, чтоб я без вас делал!

Дима мельком захватывает выражения лиц младшеклассников — все сияют аки монетки. Это их банальная похвала так зажгла? С какого такого перепугу? Глупые детишки. Дима поднимается на ноги и протягивает учителю собранную стопку. Тот принимает с благодарным кивком и встает; он немного ниже — полголовы, не больше. Плечи расправлены спокойно, лицо с морщинками у глаз улыбчиво, черты не назвать иначе как мягкими. Он не женственный, но ласковость размывает резкость. Правильно чувствуя пристальное внимание к своей персоне, Артур Андреевич бросает на старшеклассника вопросительный взгляд, но буднично предлагает пройти в кабинет. В колени Диме успевает врезаться струйка младшеклашек, тут же уносящихся дальше по коридору, и учитель прикрикивает на них — игнорируется, конечно.

— Во-первых, спасибо, что пришел, — говорит Артур Андреевич. Весь он легкий и беспечный, очки задорно поблескивают, вид так и располагает к себе не притягательностью или яркостью, а этой повседневной свободой. Двигается он вовсе не так неловко, как сам сообщает, даже в какой-то мере пластично, с неприметной поначалу грацией. Макеев сбрасывает папку на свой стол — королевский трон по сравнению с низенькими партами младшеклашек. Разворачивается к гостю: — Во-вторых, ты представляешь, что делать-то?

Ему будто бы весело. Диме приходится сцепить зубы, чтобы не ощериться — нет, все-таки нужно жить по понятиям, а этот учитель, каким бы чудаком ни был, спас его шкуру. Око за око, а тут ситуация не менее неприятная. Быть в долгу у любого человека Дима ненавидел всеми фибрами души, и его коробило одно понимание, что он теперь чем-то кому-то обязан. Раньше отказывался от помощи, а теперь не мог. Если бы не Артур Андреевич, черт-те что бы началось. Диму разрывают смешанные чувства — благодарность, недоверие и неприязнь.

— Вы меня пожалели? — с ходу и напрямик бьет словом Волков. Он полностью олицетворяет свою фамилию: глаза зло сверкают, незримые клыки обнажаются в зверином оскале, и тон напоминает рычание. Парень делает шаг в сторону учителя, такой же шаг, который отпугивает койотов, но Артур Андреевич даже не вздрагивает. Лживое ощущение, оказывается, не так он мягок, и взгляд его такой же спокойный, только страха Дима не чует. Выплевывает: — О других пекитесь. Ваша жалость мне даром не нужна!

Артур Андреевич слегка качает головой. Кабинет на втором этаже, и отсюда небо видно отрывочно, там, где не начинается еще школьный двор — футбольное поле, огороженное высокой сеткой, и беговые дорожки вокруг него. Небо тучится, прячется за мрачностью. В клубах темно-серого синтепона проносится белая линейная молния.

— Не сердись, — произносит учитель интонацией, какой говорят опытные дрессировщики: легкость напускная, никакой угрозы, но под плюшем прячется ощущаемая зверем сталь. — Если твой гнев исходит из гордости, умерь ее.

Дима хмурится, соответствуя небу, но соглашается сбавить обороты.

— Зачем вы вообще вступились? — говорит он, исподлобья взирая на учителя. Макеев вздыхает; он добился более-менее адекватного тона от ученика, так что можно развивать диалог.

— А нужна причина? — ему словно и впрямь любопытно.

— Не просто же так!

— Почему?

Дима все еще скалится. Упрямство не дает оставить борьбу, но он и правда не представляет, зачем сдался левому преподавателю.

— Вы у меня ничего не ведете, — бормочет Волков сердито. — Хотя тогда бы знали, какая у меня слава.

— Ты вроде как самый проблемный ученик? Я знаю, наслышан, — Артур Андреевич расслабленно улыбается. Сохраняя беспечность, он обходит стол и встает за ним, не садясь на стул; раскладывает принесенные бумаги, сортирует, что-то откладывает в сторону и скрепляет мощным голубым степлером. — Проблемность тоже не из ничего берется. Как-нибудь управлюсь с тобой.

В его глазах — Дима почти уверен, что разглядел — мелькает лукавство. В сложившихся обстоятельствах для Макеева будто нет ничего напрягающего. Пока малыши играют снаружи, не торопясь возвращаться в кабинет, их учитель должен переделать кучу дел, и Волкова обжигает негодование. Он делает сразу несколько широких шагов, останавливается почти напирая на преподавателя; тот вскидывает лицо, не испуганный, но прищуренный. Глаза у него оказываются светло-зеленые. В карюю крапинку. Пестрые такие.

— Зачем?

— Можешь верить, можешь нет, — ровно и твердо отвечает Артур Андреевич, — но я вступился за тебя только для того, чтобы тебя не выгнали. Нет никаких скрытых причин. — Его глаза все такие же неулыбчивые, но их выражение вместе с изгибом светлых бровей словно становится добрее. — Мне действительно не нравится, когда от кого-то отказываются только из-за проступков, пусть и осознанных. Об этом мы поговорим позже. Перемена закончится через две минуты, а нам нужно подготовиться к уроку.

— Нам? — Дима, так и быть, отступает. Хотя он не чует в словах преподавателя лжи, в искренность поверить еще не в силах. Макеев с воодушевлением кивает и вручает ему стопку белых листов.