В то утро Ахмет Челик, садясь в кресло пилота, еще не знал, в какую историю его втягивает подполковник Шахин. Застегнув шлем, привычно поправив плотные очки и подтянув перчатки с крагами, он жестом приказал помощнику толкнуть винт. Машина, пробежав по земле пару сотен метров, плавно взмыла вверх. Взору Челика открылись голубые Понтийские горы, протянувшиеся вдоль всего побережья на 1000 километров.

Высота гор плавно возрастала по направлению с запада на восток. С высоты птичьего полета были хорошо видны несколько параллельно идущих хребтов. Труднопроходимые, являя собой крутые склоны и отсутствие долин, большие участки гор покрывали ореховые и хвойные леса, а многие вершины укутывал вечный снег, от которого даже сквозь очки Челику резало глаза.

Набрав приличную высоту и взрезав винтом стадо сиреневых облаков, он совершил большой круг радиусом в полторы сотни километров. Потом спустился ниже.

Над одним из греческих сел клубился черный, едкий дым. Клубы дыма то и дело порывистый ветер сметал в стороны, обнажая сцены из Апокалипсиса. В тот день Бог уберег сердце Челика от этих сцен. В двух километрах он заметил группу крестьян, вышедших из древних развалин. Издали капитану показалось, что люди вооружены, но, подлетев к ним ближе и снизившись на сотню метров, он рассмотрел лишь мотыги и прочие орудия труда. Группа была небольшая, человек пятнадцать, поэтому всяческая угроза для подразделений Шахина исключалась. Но все же, решив перестраховаться, Ахмет Челик сделал полукруг над ними и выстрелил пару раз в воздух из револьвера. Затем, увеличив от группы дистанцию еще на пару сотен метров, он сбросил две гранаты. Крестьяне попятились от взрывов к развалинам и неожиданно исчезли, словно провалились сквозь землю.

Капитан вновь направил свой моноплан в сторону горящего села. Он не мог даже мысли допустить, что подполковник регулярной турецкой армии мог проявить жестокость в отношении мирного населения. Такому в германской академии не учили.

От сильного порыва ветра высоко в воздух взлетели куриные перья, пух и прочий бытовой мусор. Так высоко, что винт врезался в это облако и двигатель предупреждающе кашлянул несколько раз. Капитан не стал испытывать судьбу и взял курс к лагерю.

В центре села у деревянной церкви Святой Троицы на кресте дымилось тело старого Зенона. Удушливая черная копоть и запах горелого мяса густо расползались в разные стороны, достигая окраинных домов. Перед крестом в окровавленной одежде Николас Ионидис рвал на себе волосы и хрипел:

– Зенон, зачем ты попросил у нас ружья?! Мы отдали их тебе. И теперь нас забивают, точно скот.

Двух сыновей Николаса повесили перед церковью вместе с еще восемнадцатью молодыми греками. Третьего пощадили. Но лишь для того, чтобы запереть в церкви, а затем погнать через хребты Понтийских гор в далекую, безводную пустыню Каппадокии. В амеле-тамбуру.

– Зенон, верни мне ружье. Я хочу умереть, Зенон. – Грек рухнул на землю перед распятым старостой. Выломился в обратную сторону подковой, так что пятки едва не достали затылка, и забормотал что-то обрывистое и непонятное.

Мальчик, уронивший серебряную ложку, давно не кричал. Один из наемников-башибузуков запорол его до смерти на глазах родителей прямо на веранде родного дома. Связанный отец ничего не мог поделать, только выл тяжелораненым волком, а потом просил пули, когда насиловали жену. Побуревшая, измочаленная пеньковая коса, которой привязывали скотину, а потом били мальчика, валялась прямо на проезжей части. По ней ходили, давили тележным колесом, вбивали в землю копытом, а она не исчезала, словно сама земля вновь и вновь выдавливала ее из себя.

Башибузуки хватали детей и сдирали кожу с конечностей – на руках до локтя, на ногах до колен. Через пару дней такие раны загноятся, и если вовремя не сделать ампутацию, то всех их уничтожит гангрена. Садистская изощренность заключалась еще и в том, что грекам самим придется оперировать детей.

На головы старикам надели мешки из овчины мехом внутрь и, облив соленой водой, стали коптить с помощью факелов. Через час от такой пытки человек становился навсегда безумным. Никогда и никто в этом селе больше не услышит ни мудрых рассказов, ни поучительных советов. Навеки из памяти уйдет опыт нескольких поколений предков.

Навеки исчезнет понятие о светлом и счастливом детстве. С тяжким звуком лопнули нити, связывающие стариков с детьми, а жен с мужьями. Почернеют от боли дома, став холодными и беззащитными, не способными уже больше никому служить крепостью и тылом.

Только страх и нечеловеческая боль завладеют душами и сознанием переживших это. Страх, который на всю жизнь заставит озираться по сторонам, вздрагивать и кричать во сне, испытывать озноб с приближением ночи и с появлением нового дня.

Боль, поселившаяся в каждой клеточке плоти, от кончиков пальцев до глубин судорожно бьющегося сердца. Она будет за каждым произнесенным словом, за каждым жестом и движением, за каждым взглядом. Она навсегда станет основной линией в жизни понтийского грека.

От зверств наемников цепенели как сами турецкие жандармы, так и видавшие виды солдаты регулярной армии. Но даже они не решались хоть полунамеком пойти против них, предпочитая, отвернувшись от ужасов, отдаться грабежу.

Кавус Бурхан Кучук с налитыми кровью глазами врывался в дома и бил налево-направо своими кулаками-кувалдами. Отнимал и вытаскивал все, что попадалось на глаза: посуду, утварь, одежду. Выворачивал с корнем ягодные кусты в поисках зарытых денег. Жег дома и постройки для скота. За ним следовали его солдаты, не отставая в тупой алчности от своего командира.

В одном из домов он нашел столетнюю старуху, которая лежала на кованом сундуке. Сержант схватил ее, точно тощую кошку, но оторвать от сундука не смог. Старуха приковала себя амбарной цепью за талию к скобе, а ключ от замка не отдавала. Тогда турок рванул из-за пояса саблю.

Старуха жутко засмеялась. Поднесла сухой кулачок к беззубому рту.

– Давай, – кашлянула, – мы оба посмотрим на мою смерть. Я так стара, что уж и не дождусь.

Сержант сделал шаг назад. На секунду замешкался. Блеснула зазубренная сабля и одновременно со звериным рыком опустилась. Тело старухи распалось на две части по обе стороны сундука. Вывалились длинные, темные кишки.

В сундуке оказались вещи, приготовленные для похорон: белая с широким рукавом рубаха, темно-синяя в желтую клетку юбка и расшитый орнаментом белый передник.

Кучук с досады хватил одного из солдат кулаком в ухо. Тот винтом улетел в угол и затих.

– Тьфу ты, собачий отросток. Спишем на греков. И не вздумай мне, – погрозил он одному из подчиненных.

– Я, я-я ничего не видел, – замямлил солдат.

– Нет, видел. И подтвердишь, что она ударила его поленом, – указал сержант на старуху. – Сзади подошла и ка-ак! Понял?

Солдат часто затряс головой.

– Вот то-то же. У-у, тварь. – Сержант пнул голову старухи и вышел прочь.

К вечеру, когда наконец равнодушное солнце скатилось за горы, подразделения подполковника Шахина покинули село. Скрипели тяжело нагруженные награбленным воловьи и конские телеги, двигаясь в сторону лагеря. Многие солдаты и жандармы шли, натянув на лица платки. Одни молчали, другие, напротив, нервно и громко шутили. Замыкала колонну телега с мертвым турецким солдатом.

Двумя неделями ранее…

Незаметно подкрадывались коричневатые сумерки, когда на половине пути между Амисом и Пафрой повозки остановили жандармы. Панделис пошел было вперед, чтобы выяснить причину, но Василики задержала его.

– Я так устала, любимый. Когда мы приедем? Я уже хочу вытянуться на мягкой постели. Двое суток пути – это тяжкое испытание.

– Василики, у тебя в последнее время два любимых слова: «хочу» и «когда». Я быстро.

– Постой, милый! Без тебя разберутся! – Рука женщины крепко вцепилась в запястье Панделиса. – Мне стало казаться, что ты охладел ко мне! Я правда стала некрасивой! Растолстела, и грудь обвисла под тяжестью.