Не было больше в уже немолодом кузнеце жажды битв и побед, такой свойственной сейчас всем молодым, особенно после того, как они сумели ощутить вкус триумфа.

Да и ученики Плеваке попадались, по его признанию, совсем никудышные.

Никто не был способен не то что превзойти или даже встать вровень, а хотя бы приблизиться к уровню Иккинга — пусть ему могло в иных моментах банально не хватать сил, но он нивелировал это своей изобретательностью, по рассказам кузнеца.

Своими изобретениями.

Для него ковка была не просто полезным ремеслом — искусством.

И никто не был способен это понять.

Потому и горевал Плевака — не было талантов, не было кого-то, хоть бы в сотую часть столь искусного, как его самый лучший подмастерье.

Который создавал удивительные по своей хитрости и сложности механизмы, благодаря которым можно было убивать драконов — стоило их только чуть-чуть доработать мастеру.

Да…

Самый лучший ученик, которой стал водиться с драконами.

И погиб за них.

Или нет?

То, что все эти годы Валка и Стоик находились по разные стороны противостояния, не было удивительно, но было до крайности иронично — ведь её супруг примет свою возлюбленную такой, какая она есть, но заставит отказаться от всех своих убеждений.

Уже потом Инга безмерно поражена была тем, что Валка не рассказала Стоику и половину того, что поведала ей.

Не рассказала ему о том, что Дагур уже полгода как заключил союз с Араном, Покорителем Драконов, ни о том, кем был когда-то этот самый Аран, ни о том, как и где жили три этих года близнецы, ни о них самих, ни о том, где она вообще была все эти годы.

Ничего практически не рассказала она.

А Стоик и не спрашивал.

Он по-настоящему обезумел от счастья, пусть и великолепно скрывал это, но Инга-то десять лет с ним под одной крышей прожила, в разы больше, чем даже сама Валка, и потому своего супруга сумела хорошо изучить.

Без этого никак.

Его безграничная радость выдавала себя через его ставшими менее порывистыми, более плавными жесты, в его внимательности к каждому слову Валки, в затаившихся в глазах искорках, в разладившихся морщинках, в гордой осанке и переставших быть вечно нахмуренными бровях.

На эти несколько дней Стоик совершенно забыл и о Викаре, не отлипавшем теперь от матери, и о самой Инге, которая сумела вздохнуть спокойно и позволить себе мирно гулять по лесу вместе с сыном или молодой Йоргенсон, беседовать с Плевакой, тоже словно чуть-чуть помолодевшим оттого, что хоть кто-то из погибших его друзей оказался неожиданно живым, или даже тренироваться на арене вместе с Астрид, давать советы Забияке, как облегчить ей своё интересное положение.

И Инга была счастлива.

Правда.

Неожиданно свалившаяся на голову Валка, которую по юности своей она когда-то проклинала за холодность их мужа, оказалась виновницей этого счастья.

Сердце подсказывало женщине — осталось совсем чуть-чуть.

Совсем немного.

И она будет свободна!

***

Хеттир с облегчением поняла, что совсем недолго ей осталось до конечного пункта её путешествия — Драконьего Края.

Оказавшись на территории Варварского Архипелага, уже совсем немолодая Фурия с радостью поняла, что не надо ей больше скрываться от всевидящих очей Адэˈн, которая не имела здесь власти.

А сдаться на волю Драконьего Владыки не было страшно — он был справедлив.

О том неустанно твердили все.

Но вдруг Хеттир ощутила знакомый След, причём — очень свежий, и его подновляли явно регулярно, что было само по себе удивительно.

Любопытство взяло верх над опытом, и Фурия отправилась по этому Следу.

— Наставница?

Чужое присутствие оказалось неожиданным.

Неужто стареет?

— Венту?

***

Однообразность явно не собиралась меняться, но и к ней Сатин относилась теперь равнодушно — это явно было испытанием её терпения, ведь, как рассказала Мирослава, стоило только шагнуть с Тропы, как Душа её окажется вновь в Кругу, но оттуда выйти сможет лишь для того, чтобы продолжить Великий Путь.

Чтобы вернуться домой, надо было до него именно дойти.

Благо её хоть не мучали голод и жажда — их словно не существовало в этой полной звёзд Бездне тишины.

А тропа иногда проходила совсем рядом со странными, словно хрустальными мостами, созданными столь искусно, столь совершенно, что сердце замирало, при одном только взгляде на их величие.

И пустоту.

Если Боги и существовали когда-то, то они просто сбежали.

Бросили их.

Или, быть может, умерли.

Попадались Сатин и замершие в смертельном безмолвии громадные и такие одинокие пирамиды, сквозь которые струился и странно преломлялся свет звёзд, делая его совершенно нереальным, завораживающе холодным, отстранённым и спокойным.

Всё здесь лучилось спокойствием.

Божества, которым неизвестной цивилизацией были построены эти Храмы прямо в этом безграничном пространстве, уже давно не заглядывали в свои обители — быть может, уже тысячи и тысячи лет.

Может — больше.

Как напоследок просветила девушку Мирослава — этот странный и невозможный с точки зрения людей мир просто не существовал для них, был для них недоступен, ведь он, пусть тоже созданный Древними, являлся уже другим измерением.

Той самой Гранью.

Воспетой многими поэтами из самых разных времён, народов и даже миров, священная Грань между Жизнью и тем, что простые Разумные называли Смертью.

А что за ней — дальше, Мирослава не знала.

Или дала вид, что не знала.

Кто её поймёт…

Тем не менее, когда путь позволял это сделать, проходя прямо сквозь покинутые Храмы, Сатин не отказывала себе в возможности хоть как-то скрасить всё это однообразие.

Внутри Хрустальные Пирамиды, как их про себя назвала девушка, были совершенно запутанными и непонятными — колючий звёздный свет проходил сквозь стены без каких-либо препятствий, но, тем не менее, видеть сквозь стены было совершенно невозможно.

В Сердце Храмов неизменно встречались круглые алтари, на которых, казалось, застыло время и не высохла кровь последней жертвы, пусть по исчислению её родного мира прошли уже многие века.

А последняя оказалась и вовсе — особенной.

Она напомнила ей Зеркальные Лабиринты.

Такие описывал один из Странников в своих дневниках, и, по его словам, только чудо не дало ему потеряться в тысячах собственных отражений.

И ей помогло только чудо.

Сотни её отражений смотрели на Сатин с самыми разнообразными выражениями лиц, и все они были в разных одеждах, говорили на разных, но в то же время столь похожих, языках.

И это при том, что Сатин — молчала.

Молчала, чтобы случайно не потеряться в бесконечном гуле сводящих её с ума голосов, тянувших к ней свои руки Отражений.

Сердцем этого Лабиринта оказался всё такой же Круг.

Сердце дрогнуло.

Оно?

Не оно?

Сатин, чуть прикрыв глаза, подошла к стоящему прямо напротив неё зеркалу, мельком заметив, что прохода, по которому она попала, уже почему-то не было.

Стекло, или что это там такое, было очень холодным.

Под внимательным взглядом Отражения, не ставшего повторять за девушкой её действия, Сатин медленно, словно нерешительно или в каком-то трансе, поднесла свою левую ладонь к губам.

Кожа была бледной и всё такой же, как и весь мир вокруг, холодной, буквально ледяной.

В колючем свете блеснули белые, острые клыки.

Миг.

Горячая, столь неожиданно горячая во всём окружавшем её безумии кровь брызнула, алыми лентами прокатилась по предплечью, крупными каплями собираясь на локте.

Ещё миг.

Звук разбившейся о твёрдый пол капли показался слишком громким.

Оглушительным.

Отражение оскалилось угрожающе, попятилось в нахлынувшую тьму, когда Сатин обмакнула указательный палец правой руки в той крови, что набралась в сложенной в горсть ладони.

Боль ощущалась лишь где-то на краю сознания.

Не важной сейчас она была.