Аран с благодарностью принял из рук Видящей кружку с отваром и осушил её, почти не обратив внимания на то, что был там почти кипяток.

Какое ему дело до боли теперь?

— Иди, поспи, что ли, — сказала девушка устало. — Скоро тебя самого надо будет класть на соседнюю койку.

— Я в порядке, — отрезал Аран.

— Краше на погребальный костёр кладут, честное слово! — рассердилась притворно Мирослава, пытаясь хоть так разбить тоску Арана, которой он с завидным успехом, достойным лучшего применения, заражал всех остальных вокруг.

Ладно хоть не напивался в компании Дагура!

И на том — спасибо.

Аран действительно выглядел истощённым — он и так никогда не отличался большой мышечной и уж тем более жировой массой, а теперь и вовсе казался каким-то высохшим, ещё больше похудевшим, пусть это и не было столь заметно за его просторными рубахами с длинными, по первую фалангу большого пальца, рукавами.

Да, никто не замечал, а её намётанный глаз целителя — видел.

Видел и тени, залёгшие под глазами, и ставшую слишком заметной морщинку между бровей — столь часто хмурился он, и заострившиеся скулы, и общую нездоровую бледность.

Нездоровый вид.

Прогоняя через себя энергию, черпавшуюся из окружавшего его мира, из недр самого себя, Аран укреплял своё тело, питал его и поддерживал, вместе с телом Сатин, одновременно с этим — он почти не ел, только лекарственные отвары пил, да и то после пинков и возмущений Мирославы.

Каких трудов стоило девушке заставить его отправиться погулять на свежем воздухе!

Её труд должен быть увековечен в сагах!

Мирослава, к печали и усталости своей, прекрасно понимала, что только Сатин могла вернуть Арану в полной мере разум, что только Ученица Кровавого Владыки на самом деле имела над ним самую страшную власть — всласть над сердцем его.

В конце концов, на то она и Видящая, чтобы — видеть.

Она и видела.

Такая Связь не могла быть объяснена простыми ученичеством, даже между кровными братьями и сестрами, а про духовным и говорить нечего, эта нить была иной — не такой алой, не такой крепкой, не такой острой.

Не такой… болезненной.

Только эти два слепых идиота, поддавшихся влиянию Бури, могли не замечать этого, при этом страстно оберегая друг друга от любой, даже самой мнимой опасности.

На самом деле, в этой ситуации Мирославе не было жаль Арана — тот был сам виноват, что всё так сложилось — она прекрасно видела несколько иных вариантов, где всё складывалось иначе, где Сатин не получала, так глупо и в стиле древних легенд, воспетых поэтами, стрелу вместо своего Мастера.

Другое дело, что в тех вариантах она получала собственную стрелу — в горло, в голову, в сердце.

Любую на выбор.

Говорить Арану об этом Видящая не стала — не надо ему знать, что его Ученице до неприличного, на самом деле, повезло. Ведь, в отличие от всех тех вариантов, где не было его вины в её ранениях и сопутствующих им страданиях, но где она неизменно погибала до того момента, когда Аран находил помощь, она выжила.

И ещё могла очнуться.

Если найдёт дорогу, если решится дойти, пройдя через всё то, что уготовил ей её Путь.

Мирослава была не в силах облегчить Сатин её странствие по одной из Троп, ведь задача её была только указать дорогу, помочь не заблудиться, помочь выбрать из множества путей тот, по которому хотела бы идти Страж.

Не могла пройти вместе с ней.

Не могла помочь более ничем.

И никак.

Представлять, что было бы, погибни в ту ночь Сатин, что было бы, не успей Аран спасти её, было откровенно страшно — горевшие безумием, яростью и бесконечной, незаглушимой болью глаза Драконьего Короля так и стояли у неё перед мысленным взором.

Не могла Мирослава их забыть.

«Она — мой Свет!»

И добавить больше нечего.

Что она могла на это сказать? Если исключить из памяти всё то, что говорила она, но лишь потому что была должна, конечно же.

Она, только она знала в полной мере, чем обернётся для всего Варварского Архипелага гибель Сатин, и уж тем более, если её сопроводят гибель Магни и Мии. А таких печальных вариантов развития событий, таких развязок закрутившейся истории было очень много — слишком много, чтобы не принимать их во внимание.

Проще уступить Арану.

Уступить Монстру, чтобы вернуть ту, которая сумеет приручить этого Зверя.

За стенами дома выла и ярилась метель, заметая дома за считанные часы, за минуты создавая непроходимые сугробы, вселяя холод в самую душу — в сердца и умы, сея по миру тоску.

В конце зимы самые яростные бураны.

Или нет?

***

Её жизнь снова сделала крутой поворот на пути своем, но она не была этому удивлена, даже рада — хоть какое-то постоянство было во всем происходящем, хоть что-то хотя бы чуть-чуть понятное.

Валка понимала, что все происходящее — неправильно.

Неправильно было с таким несвойственным, неестественным для нее спокойствием стоять бок о бок с людьми, которые без всякой жалости, без сомнений убивали ее народ, ее родных и близких, тех, кто вырос у нее буквально на глазах, кому она латала раны, ведь не зря она столько лет твердила, что родом она, душа ее — из племени драконов.

Неправильно — твердо стоять на палубе их корабля.

Неправильно было мило, словно это есть самое естественное, что существовало во всем подлунном мире, разговаривать с людьми, которых знала двадцать пять лет (целую жизнь!) назад, или с детьми тех людей, так похожими на своих предков.

Так нельзя.

Запретно.

Страшно.

Горьковатый вкус предательства никак не желал оставить Валку, но ей уже было все равно.

Какая разница.

Смысла не осталось.

Ничего не осталось.

А ладья, трофейный драккар с парусами, на которых красовался герб Олуха, одна из многих других кораблей, отправившихся в окончившийся победой для Лохматых Хулиганов поход на Драконье Гнездо, не последнее конечно гнездо, но тоже значимое, мчалась в сторону главного острова воинственного племени.

Счастливые и гордые победители прибыли на Олух раньше, чем его Вождь, бывший в то время на одном из покоренных им островов.

Вот был сюрприз Стоику…

На родине Лохматых Хулиганов в тот момент была только Инга — новая жена Вождя, как бы ни было неприятно Валке даже про себя произносить эти слова, которую, судя по всему, стоило наградить прозвищем Терпеливая.

И никак иначе.

Ибо только величайшее, достойное того, чтобы быть воспетым, терпение этой достойной и умной женщины объясняло то, что Инга и Стоик ещё не развелись, пусть подобное и было позором для обоих родов.

Да, люди, которые помогли добраться Валке до Олуха, не стали скрывать испортившийся характер своего вождя.

Инга оказалась приятной в общении женщиной, совершенно не удивившейся личности своей новоиспеченной собеседницы и принявшая тот факт стоически, истинно героически — и не собиралась она препятствовать встрече Валки и Стоика.

Как ни странно.

Понять Ингу не получалось — слишком непонятной, непредсказуемой та была, но зато была иррациональная благодарность к, вообще-то, конкурентке, родившей его мужу троих детей, двое из которых были сильными, крепкими сыновьями, что само по себе принесло ей веса в племени, значимости и, куда же без этого, власти.

Но вся непонятность, неопределённость переменилась в день, когда Стоик вернулся на Олух из своего путешествия.

Небесные Странники, она двадцать пять лет ждала этой встречи!

А он постарел.

В рыжих волосах была хороша заметна седина, а борода наоборот — стала лишь гуще.

Но всё равно — он!

О, сколько неверия, сколько зарождавшегося восторга в таких родных, таких дорогих её сердцу глазах!

— Вал?!

***

— Расскажи мне, где мы находимся? — обратилась Сатин к Мирославе.

Девушка не была напугана ни непонятными словами своей собеседницы, ни тем, что совершенно не могла понять, сколько же прошло времени, — её внутренние часы совершенно отказывались ей помогать ориентироваться в минутах, утекавших подобно песку сквозь пальцы.